Онлайн книга «Под знаком черного лебедя»
– Постыдная – не совсем точное слово. – А какое же слово – совсем точное? – Писать стихи – это… – я шарил глазами по солярию, но у мадам Кроммелинк взгляд как захватный луч, – это… вроде как… для голубых. – Для голубых? Голубое небо? Безнадежно. – Стихи пишут… только ботаны и лохи. – Так вы один из этих… ботанов? – Нет. – Значит, вы один из лохов, хоть я и не знаю, кто они такие? – Нет! – Тогда ваша логика мне совершенно непонятна. – Если у человека отец – знаменитый композитор, а мать – аристократка, ему позволено гораздо больше, чем тому, кто учится в государственной школе и у кого папа работает в компании розничной торговли. В частности, писать стихи. – Ага! Истина! Вы боитесь, что волосатые варвары не примут вас в племя, если вы пишете стихи. – Да, более или менее. – Так более? Или менее? Какое слово – совсем точное? (Вот же прицепилась.) – Это верно. Именно так и есть. – И вы желаете стать волосатым варваром? – Я мальчик. Мне тринадцать лет. Вы сами сказали, что тринадцать лет – мучительный возраст, и это правда. Если ты не такой, как все, твоя жизнь становится адом. Так случилось с Флойдом Чейсли и Бестом Руссо. – Вот теперь вы заговорили как настоящий поэт. – Я ничего не понимаю, когда вы такое говорите! (Мама бы отрезала: «Не смейте со мной разговаривать таким тоном!») – Я хочу сказать, – вид у мадам Кроммелинк был почти довольный, – вы полностью стоите за своими словами. – А это еще что значит? – Вы сущностно правдивы. – Кто угодно может говорить правду. – О поверхностностях, Джейсон, да, это есть верно. О боли – нет, это не есть верно. Значит, вы хотите двойную жизнь. Один Джейсон Тейлор, который ищет успеха у волосатых варваров. Другой Джейсон Тейлор – это Элиот Боливар, который ищет успеха в литературном мире. – И это так уж невозможно? – Если вы желаете быть версификатором, – она водоворотнула вино в бокале, – весьма возможно. Если вы подлинный художник, – она пошвыркала вином во рту, – абсолютно никогда. Если вы не правдивы перед миром в том, кто и что вы есть, ваше искусство будет вонять фальшами. Я не нашел ответа. – И никто не знает о ваших стихах? Учитель? Доверенное лицо? – Если сказать по правде, только вы. Глаза мадам Кроммелинк иногда блестят по-особенному. Это не имеет ничего общего с освещением. – Вы прячете свою поэзию от любимого человека? – Нет, – сказал я, – я, э… нет. – Не прячете свою поэзию или у вас нет любимого человека? – У меня нет девушки. Она стремительно, как прихлопывают шахматные часы, спросила: – Вы предпочитаете мальчиков? Я до сих пор не могу поверить, что она такое сказала. (Нет, могу.) – Я нормальный! «Нормальный?» – переспросили ее пальцы, барабанящие по стопке приходских журналов. – Ну, мне нравится одна девочка, – выпалил я, чтобы доказать свою нормальность. – Дон Мэдден. Но у нее уже есть бойфренд. – Ого? А бойфренд Дон Мэдден, он поэт или варвар? (Она явно наслаждалась тем, как вытянула из меня имя Дон Мэдден.) – Росс Уилкокс козел, а не поэт. Но если вы хотите сказать, что я должен написать Дон Мэдден стихи, – никогда в жизни. Надо мной вся деревня будет смеяться. – Безусловно, если вы сложите неоригинальные вирши из амуров и штампов, мисс Мэдден останется со своим «козлом», а вы справедливо заслужите смех. Но если стихи – красота и истина, ваша мисс Мэдден будет ценить ваши слова превыше денег, превыше дипломов. Даже когда будет стара, как я сейчас. Особенно когда будет стара, как я сейчас. – Но, – я сменил тему, – ведь кучи людей искусства используют псевдонимы? – Кто? – Мм… – Мне пришли в голову только Клифф Ричард и Сид Вишес. Зазвонил телефон. – Истинная поэзия – это истина. Истина непопулярна, и поэзия тоже непопулярна. – Но… истина о чем? – О! О жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о кошках, о страхе. О чем угодно. Кажется, дворецкий тоже не спешил брать трубку. – Истина – везде, как семена деревьев, и даже обман содержит зерна истины. Но глаз туманится рутиной, предрассудками, беспокойствами, сплетнями, хищничеством, страстями, ennui [15] и, самое плохое, телевидением. Отвратительный прибор. Телевидение было здесь, у меня в солярии. Когда я прибыла. Я бросала его в погреб. Оно смотрело меня. Поэт бросает в погреб все, кроме истины. Джейсон. Вас беспокоит нечто? – Э… у вас телефон звонит. – Я знаю, что телефон звонить! Он может убирать себя чертям! Я разговариваю с вами! (Мои родители вбежали бы в горящую асбестовую шахту, если бы им кто-нибудь туда позвонил.) – Неделю назад мы согласились, «Что есть красота?» – неотвечаемый вопрос, да? Сегодня – еще большая тайна. Если искусство правдиво, если искусство свободно от фальшей, оно à priori красиво. Я попытался это переварить. (Звонящий наконец сдался.) – Ваше лучшее стихотворение здесь, – она перелистала журналы, – это ваш «Вешатель». Оно содержит части истины о вашем дефекте речи, я права? Привычный стыд ожег мне шею, но я кивнул. В этот момент я понял: только в стихах я могу говорить то, что хочу. – Разумеется, я права. Если бы это стихотворение было подписано «Джейсон Тейлор», а не «Элиот Боливар, к. н., ФБР, ГДР, Би-би-си», – она треснула кулаком по странице с «Вешателем», – истина будет величайшим позором в глазах волосатых варваров Лужка Черного Лебедя, да? – Тогда мне останется только повеситься. – Пфффф! Элиот Боливар, он пускай вешается. Вы, вы должны писать. Если вы по-прежнему боитесь публиковать под своим именем, лучше вовсе не публиковать. Но поэзия выносливей, чем вы думаете. Много лет я помогала в «Международной амнистии»… (Джулия часто про них распинается.) – Поэты выживали в лагерях, в карцерах, в пыточных камерах. Даже в этой унылой дыре на Ла-Манше живут и работают поэты… Хламсгит… нет, как же ее, у чертей, все время забываю… – Она постучала себя костяшками пальцев по лбу, чтобы вытряхнуть зацепившееся имя. – Рамсгит! Так что можете мне поверить. Государственные школы – значительно меньший ад. |