Книга Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями, страница 58 – Людвиг Андреас Фейербах

Фейербах цитирует Библию с одной целью: показать, что волевой выбор в конце концов желанный и спасительный, так как удовлетворяет общему стремлению к счастью, и только иногда бывает ошибочным, но в целом здравое чувство предпочтет, например, инвалидность рабству.

И только тогда, когда человек теряет свою голову, он теряет также и всякое счастье, счастье вообще. Только там и только то, что является границей жизни, только там и только то является также и границей стремления к счастью. Только то, что безусловно непримиримо с жизнью, что безусловно стоит в противоречии с нею, только то находится в таком же противоречии и со стремлением к счастью. Но то, что я могу перенести и переварить, что не действует на меня как смертельный яд, то находится только в подчиненном противоречии с жизнью, может быть прекрасно согласовано если не с правой рукой, которая уже отсечена, и не с правым глазом, который уже вырван, то с головой – центром стремления к счастью, которая остается стоять невредимой на туловище.

Действовать в противоречии со стремлением к счастью и жертвовать счастьем – значит поэтому не что иное – конечно, если это самопожертвование не доходит до самоубийства, – как жертвовать второстепенным ради главного, видом ради рода, низшим благом ради высшего, тем, чего можно лишиться, хотя бы оно и было еще любимым и дорогим, хотя бы и таким, лишение которого причиняет боль, – ради того, чего нельзя лишиться, ради необходимого.

Видом ради рода – Фейербах понимает интересы человека как родовые, потому что частный интерес для него совпадает с интересом человека и человечества вообще, как стремление к счастью всех и каждого. Тогда как особенности телосложения или имущество – это видовая характеристика человека определенного вида (инвалид, бедняк). Здесь понятие Фейербаха о роде и виде не совпадает с понятием классической философии, где род делился на виды, и значит, нельзя сопоставить вид и род в ценностном отношении, что более ценно, а что менее ценно, но только в бытийном, что есть бытие рода, а что есть бытие вида.

Но, как уже сказано, там, где начинается необходимость, еще не кончается счастье. Вода это не вино, это лишь просто жидкость, годная для питья; среди напитков она есть представитель голой холодной необходимости без цвета, запаха и вкуса; но необходимость, с которой человек, как правило, знакомится только в нужде, именно и есть единственная, действительная, волшебная сила. Она превращает воду в вино, черный хлеб – в тончайшую крупчатку, соломенный тюфяк – в постель из гагачьего пуха; из грязи она возводит в князи, как и обратно, увы, так же часто – из князя в грязи! Самое обыкновенное, самое низменное она превращает в высшее, самое неценное делает бесценным сокровищем; пыль родной земли, обычно попираемую ногами, она превращает для бедного изгнанника в предмет благоговейных поцелуев.

Фейербах говорит об изобретениях цивилизации довольно литературно, считая их и необходимыми, и счастливыми. Для него искусства явно превосходят природу, причем не только высшие искусства, но и любые искусства, даже самая простая обработка материала.

Ценность жизненных благ не фиксирована твердо; как барометр, она то поднимается, то надает. Избитая истина, что мы не ощущаем как счастье и не ценим как таковое то, чем мы наслаждаемся всегда и непрерывно; избитая истина, что мы должны сначала потерять что-либо, чтобы признать его за благо; что мы, таким образом, обладая чем-либо, были действительно счастливы, не зная и не замечая этого.

С этими рассуждениями перекликается шуточный афоризм Козьмы Пруткова «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

Таким благом прежде всего является здоровье; для здорового оно является чем-то тривиальным, чем-то само собой разумеющимся, чем-то не стоящим внимания и неценным, на самом деле оно тоже только предпосылка для других благ. Без состояния, заключается ли оно в собственной рабочей силе или в капитале, этой накопленной рабочей силе других, здоровье – это только печальная способность здорового голода.

Фейербах понимает капитал так же, как Маркс, как овеществленную рабочую силу, как такой результат трудозатрат, присвоенный капиталистом, который может быть дальше вложен в производство, и значит, потребовать применения новой рабочей силы.

Но если бедняк, который не может назвать своим ничего другого, кроме своих рук или головы, заболевает или хотя бы только начинает чувствовать себя нездоровым, о, как поднимается тотчас же столь мало ценимое здоровье в иерархии человеческих жизненных благ, становится благом над всеми другими благами, высшим благом! «Никогда больше не буду, – восклицает бедняк, раздраженный самим собой, – жаловаться на свою бедность и на те многочисленные лишения, которые она приносит мне! Только бы ты было у меня, здоровье, а с тобой снова моя работоспособность, и тогда я имел бы все, что мне нужно, чтобы быть счастливым!»

Бедняк – собственно, описывается «пролетарий», человек, не имеющий ничего, кроме личного имущества, обслуживающего телесные потребности: ни капитала, ни собственной недвижимости. Слово «пролетарий» происходит от латинского proles – потомство, то есть человек, который не имеет никакого достояния, кроме собственных детей.

Таким благом является и сама жизнь. «Что за жизнь без вина?» – говорит Святой Дух в Священном Писании, а с ним вместе и виноградари и любители вина. Но в случае нужды, когда дело обстоит как раз так, как говорится – вино или жизнь – то все же жизнь, даже и без вина, эта презренная и достойная сожаления жизнь, приравниваемая в момент наслаждения вином к смерти, есть все же еще жизнь, и как таковая – ценное благо.

Интересно, что в том же 1869 году, когда Фейербах закончил работу над «Эвдемонизмом», в Англии при участии Данте Габриэля Россетти вышло издание «Рубайят» Омара Хайяма в переводе Эдварда Фицджеральда, где тоже наслаждение вином было противопоставлено любым формам пессимизма и разочарования в жизни. С тех пор «Рубайят» стали рассматриваться как ярчайшее выражение эвдемонизма в мировой литературе, но надо заметить, что Фицджеральд не стремился к точности перевода и несколько романтизировал довольно сухие в оригинале стихи персидского поэта.