Книга Феликс и Незримый источник и другие истории, страница 38 – Эрик-Эмманюэль Шмитт

Она сменила меня за роялем, но, пока она растолковывала мне, как справиться с трудными местами, я с брезгливостью смотрел вверх: паучок! Насекомое только что зависло над клавиатурой. Неужто за две недели мадам Пылинска ни разу не делала уборку в своей квартире? Может, она плохо видит?

Я решил вмешаться и, поднимаясь, сказал:

– Позвольте, я избавлю вас от этого паука!

Мадам Пылинска аж подпрыгнула:

– Нет, несчастный!

– Что?

Она понизила голос и, не сводя глаз с паучка, чтобы удостовериться, что он не слышит, шепнула мне на ухо:

– Сядьте рядом и продолжайте как ни в чем не бывало.

Она велела мне играть левой рукой, а сама наигрывала мелодию в верхнем регистре правой рукой и шептала, почти прижимаясь губами к моему затылку:

– Он спускается с потолка, как только я сажусь за рояль. Этот паучок без ума от музыки. В частности, от Шопена. Стоит мне заиграть Шопена, и паучок застывает над роялем. Он даже забывает о еде!

– Вы верите в то, что животные любят музыку?

Она пожала плечами:

– Разумеется, любят. Не все. Некоторые. Как и люди. Вы заметили, что мои нынешние кошки драпают в коридор, стоит мне открыть крышку рояля; у Горовица и Рубинштейна явно нет меломанской жилки. Нет, поразительной является сама дата его появления.

– Его появления?

– Паучок появился три дня спустя после кончины Альфреда Корто.

– Кота?

– И вел себя точно так, как Корто. – И она едва слышно добавила: – Вероятно, мой кот перевоплотился в паучка. Пусть он будет здесь сколько захочет, я считаю его своим гостем.

Со скептической улыбкой я переменил тему:

– Вы смотрели вчера по телевизору документальный фильм про международные фортепианные конкурсы?

– Увы, да… – пробурчала она.

– Как? Это вас не заинтересовало?

– Мне было интересно, пока они не взялись за Шопена, и тут начались лишь шопениады, шопинетки и шопиневски!

– Да, примерно в такой манере они и распинали Шопена, – подтвердил я.

– В такой манере? О нет! Вы, молодой человек, несколько упрощаете дело! Ведь есть сотни способов заблуждаться, чтобы промахнуться со своим Шопеном. – И мадам Пылинска повернулась к роялю, чтобы изобразить посредственных пианистов. – Вот, к примеру, так. Женский вариант: у меня выходит такой хорошенький, причесанный, напудренный шопенчик, до того легкий, что он лишается силы, опоры, становится противно тепленьким. А вот вариант мужской: вскачь без седла, галопом, не пианист, а партизан, возомнивший себя фортепианным мачо. Вариант туберкулезный: вялый, со вздохами на каждом звуке, бесцветная игра. Темп? Бесконечные замедления, мелодия умирает, не дотянув до конца фразы. Вариант салонный: игривый покоритель сердец, белые перчатки, порхает и кружится в лаковых штиблетах, чтобы в погоне за эфемерной славой заслужить презрение великих. Шопен по-польски: яростный, воинственный, вызывающий; пальцы пианиста становятся оружием, произведения – знаменами, под которыми полки идут в смертельный бой против русских узурпаторов. Шопен по-французски: благодаря папе римскому, изяществу Парижа, роялям «Плейель» и «Гаво», моей возлюбленной Жорж я обрел изысканность Версальского двора. Шопен-изгнанник: скорбный странник, для которого весь мир чужбина, он пишет музыку, снедаемый ностальгией, вечным стремлением в неведомые дали. Сентиментальный Шопен: вам я готов отдать свое сердце, кровь, внутренности, пот, кишки, забыв стыдливость, я обнажаюсь, ни на секунду не задумываясь о том, что плоть отвратительна. Шопен глубокий: все всерьез, сомнения и страхи. Шопен под метроном: господа, повторяю вам: Шопен, гордый, прямой и строгий, любил Баха и Куперена! Все эти исполнительские манеры, неверные толкования и ошибки, исходящие от чемпионов шопеновских конкурсов, от его поклонников, я и сама порой использую с изрядным воодушевлением, но я не позволю, чтобы их мне преподносили другие!

Я с жаром аплодировал этим пародиям. Паучок, напуганный шумом, взмыл к потолку. Эта внезапная ретирада насекомого в глазах мадам Пылинской лишь подтвердила ее теорию.

Взглянув на меня, она поморщилась:

– Мне кажется, вы не верите в метемпсихоз, в переселение душ.

– Мне нечего сказать ни за, ни против, я об этом ничего не знаю.

– Да никто ничего не знает, вот почему я использую глагол «верить». Вы в это верите?

– Ммм…

– Лично я верю. Но меня заботит другой вопрос, который не сводится к возможности переселения моего кота в паучье тельце, нет, я, скорее, пытаюсь понять, чьей реинкарнацией был мой Альфред Корто. – Подумав, она добавила: – Именно поэтому в последние пятнадцать лет меня бьет дрожь, когда я сажусь за рояль, и это тяготит куда больше, чем если бы зал заполнила тысяча слушателей. Быть может, здесь пребывает душа, которая постигла музыку куда глубже, чем я, она следит за мной, оценивает то, что я делаю. Не правда ли, жутко?

Уже нажав кнопку вызова лифта, я в задумчивости пробормотал:

– Мадам Пылинска, а в чем же тайна Шопена?

– Есть тайны, которые должны оставаться тайнами, – ответила она. – То, что тайны существуют, делает нас лучше. – Помолчав, она заметила: – А вы явно продвинулись вперед… и все же вам еще есть куда расти….

– Скажите, что делать дальше.

– Меня кое-что смущает. Ваша подружка… как там ее зовут?

– Доминика.

– Ах да, Доминика! Смотрите ей в глаза.

– Не понял.

– Смотрите ей в глаза, когда занимаетесь любовью.

Через неделю в двери мадам Пылинской трезвонил совершенно новый человек, потому что меня настиг катаклизм: я влюбился.

Ночь за ночью, день за днем глядя в ореховые глаза Доминики, я видел темный колодец, пылающий и таинственный, куда жаждал погрузиться каждый час, каждую минуту, каждый миг. Нетвердо стоя на ногах, пошатываясь, я томился по ней, по ее присутствию, телу, смеху, говору.

И все это из-за мадам Пылинской, или благодаря ей, поскольку я по временам колебался, назвать ли мое революционное превращение падением или же вознесением. Впервые моя любовная и сексуальная жизнь сомкнулись на одной персоне. До прибытия в Париж я знал лишь платонические страсти, лишенные взаимности, осложненные пубертатом, когда я на разрыв аорты оплакивал неудачи. Потом, обосновавшись на улице Ульм, я предался плотским радостям, не осложненным взаимными обязательствами. Ныне при виде Доминики я утрачивал иллюзию контроля, характерного для либертенов, я больше не властвовал над собственными эмоциями; новое широкое и сильное чувство наводняло меня, побуждая уступить.

Едва я заиграл, мадам Пылинска улыбнулась, веки ее затрепетали.

– Рада за вас, – выдохнула она.

Руки мои зависли над клавиатурой.