Книга И оживут слова. Часть I, страница 70 – Наталья Способина

— Я, конечно, видела, что ты совсем мальчишка, но чтобы настолько... Ужас! — простонала я, перебирая в уме следующие вопросы.

— Мальчишка? — искренне возмутился Альгидрас, только подтвердив мой тезис — мальчишка и есть. — Мальчишка это… это… двенадцать!

Я помотала головой, чтобы не ляпнуть что-нибудь еще.

— Не обижайся. Просто я привыкла к тому, что девятнадцать… это… ну… мало.

— Тогда тебе придется привыкнуть, что девятнадцать — это много. Радим в девятнадцать уже воеводой был. У других уже семеро по лавкам…

«А у тебя никого», — мелькнуло у меня в голове, и тут же вспомнились слова князя Любима «последний в роду».

— Хорошо, — кивнула я. — Я запомню…

— Хорошо, — кивнул Альгидрас в ответ, кажется, несколько удивленный тем, что я так быстро согласилась.

В наступившей тишине я услышала, как оглушительно стрекочут сверчки, громко сопит Серый у ног Альгидраса, тычась мордой тому в ладонь, и где-то далеко на разные голоса лают собаки. И тут я поняла, что смущало меня в этом лае еще когда мы шли с Миролюбом и Добронегой по улицам: обычно собаки либо не лаяли вообще, либо лаяли за воротами, совсем рядом.

— Расскажи про собак. Они каждую ночь бегают по улицам?

— Да. Каждую ночь по стене ходит дозор, а по улицам — псы из общей псарни.

— Вот почему лаял Серый! Я сидела как-то ночью на крыльце и слышала, как он то и дело бегает к воротам и лает. Только… я все равно не понимаю. Сегодня я бежала к твоему дому, а ни одна из собак на меня не залаяла из-за ворот. Вы их всех на ночь на псарню отводите?

— Нет, просто свирские псы нападают без лая. Лают только со злобы. А в бою нет.

— То есть, если бы я вышла за ворота вчера, я бы даже не услышала, что меня собираются съесть? — попробовала пошутить я.

— Никогда не выходи за ворота после темноты, — серьезно произнес Альгидрас.

— Но почему Радим спускает псов?

— Свирь — застава. Ее не раз пытались взять. Всемилу похитили из этих стен в разгар праздника.

— Ее не похищали, Альгидрас, она сама ушла. Я, наверное, выгляжу сумасшедшей... Я попытаюсь объяснить. Я отдыхала с подругами у моря. Меня унесло на матраце, и ночью в ливень меня подобрал корабль Радимира. Я понимаю, что это звучит бредом, и допускаю, что ты можешь мне не верить, — я вздохнула, пытаясь собраться с мыслями. — Я писала книгу. Знаешь, ничего особенного... Просто роман. Я даже не знаю, чем бы там все закончилось. Писала про Свирь. Я до этого ни разу не была в Свири. Господи, я из другого века! Ты, наверное, сейчас вообще ничего не понимаешь из моих слов, да?

Альгидрас слушал очень внимательно, покусывая нижнюю губу. В ответ на мою последнюю реплику он осторожно произнес:

— Все слова не понимаю — ты говоришь быстро. Но общее — понял.

— Повторить медленнее? — я попыталась выдавить улыбку и почувствовала, что губы дрожат. То ли от холода, то ли от напряжения.

— Нет, — забывшись, Альгидрас мотнул головой и тут же снова коснулся шеи, чуть поморщившись. — Мне не нужно об этом знать.

— Рана болит? — обеспокоенно спросила я.

Он в ответ скорчил мину, жутко напомнив мне Радима, который так же посмотрел на меня, когда я спросила о его ране.

— Знаешь, мне так странно, что кого-то может ранить. И что после этого не лежат в постели, а носятся, как я не знаю кто… — не удержалась я.

— Странный у тебя мир, ‒ медленно произнес он, глядя мне в глаза.

Почему-то в этот момент его смешные девятнадцать не казались мне такими уж смешными. Как там говорил один из воинов Радима: так смотрит, будто что-то про тебя знает? В этот миг мне тоже казалось, что Альгидрас знает обо мне гораздо больше, чем я о нем.

— А хваны правда волшебники?

— Волшебники? — непонимающе переспросил Альгидрас.

— Чудесники, — вспомнила я слова Любима.

— Я не знаю, кого они здесь называют чудесниками, но хваны… иные.

Слово «были» не прозвучало, но даже несказанное оно так явно чувствовалось, что мне стало не по себе. Я попыталась найти другую тему для разговора, сказать хоть что-то, чтобы его отвлечь, но вместо этого зачем-то спросила:

— А почему о вас говорят почти как о богах?

— Не о Богах, нет. Просто… не все понимают. А непонятное не любят.

— Ты говоришь не так, как они, — заметила я.

— Ты тоже.

— У меня есть причина.

— И у меня.

— Ты не отвечаешь на вопросы — только больше путаешь, — пробормотала я с досадой.

— Я не словен, поэтому говорю по-иному.

— Дело не в акценте. Ну, не в выговоре, — пояснила я, увидев, как он напрягся. — Ты говоришь сложнее.

— Знаю, — наморщил нос Альгидрас. — Я стараюсь так не делать.

— Не бросай меня здесь!

Я сказала это и удивилась сама себе. Я никогда не говорила этих слов мужчине. Мне всегда казалось унизительным просить о помощи, просить не бросать. Будто я сама не в силах справиться. В душе я всегда презирала героинь любовных романов, пытавшихся такими дешевыми трюками удержать мужчин. А вот сейчас я вдруг поняла, что есть ситуации, в которых нет места правилам приличия и заботе о том, что о тебе подумают, и что вырвалось то, что жгло меня изнутри все эти недели. А еще… выходит, я увидела в нем мужчину? Защитника?

Альгидрас открыл рот, чтобы что-то сказать, потом закрыл его, нервно взъерошил волосы, облизал нижнюю губу. Я видела его растерянность и смятение. Точно он искал предлог отказать и, видимо, не находил, потому что он тоже был здесь один и прекрасно понимал, каково мне.

— Знаешь, — начала я, не давая ему возможности собраться с мыслями, — мне очень страшно. Радим… он такой настоящий. Самый лучший. А я ведь каждый день его обманываю. Сперва я хотела все ему рассказать, а потом струсила… Сначала все ждала, что он поймет, что я не она. Ну, нельзя же так спутать. Он же знал ее всю жизнь. Почему он не видит?

— Пока он ее искал в море да на земле — для него тоже жизнь прошла.

— Но ее ведь нет, понимаешь? Это так страшно. Ведь получается, что я ее убила? Это же я написала… ‒ я почувствовала, что у меня зуб на зуб не попадает, и виной тому был точно не холод. — Я постоянно об этом думаю. Ведь напиши я по-другому…

Альгидрас крепко сжал мои плечи и притянул меня к себе. Совсем как днем. И я снова вцепилась в него мертвой хваткой. Наконец-то я произнесла вслух то, что не давало мне покоя столько времени: призналась в том, что это я виновата в случившемся со Всемилой.

— Послушай, это не твоя вина! — прозвучало у моего уха. — Я не знаю, как правильно это объяснить. Но ты не можешь говорить, что ты виновата. Ты же не знаешь, случилось то, что ты написала, или ты записала то, что случилось. Понимаешь?