Книга Под маятником солнца, страница 41 – Джаннет Инг

Брат закончил притчу о горчичном зерне и заговорил о птицах, что гнездятся среди ветвей дерева, которое выросло из этого зерна. Многие догадывались, кого имел в виду Иисус, и многие же уверяли, что это не имеет значения.

Глядя Маб прямо в глаза, Лаон произнес:

– Но в отличие от всех прочих, кто задавался этим вопросом, я вижу перед собой настоящее собрание сов.

На мгновение воцарилась тишина, мой брат дал своим словам время улечься в головах. Мистер Бенджамин, благоговейно сидевший рядом со мной, разжал руки, чтобы перекреститься, и поднял глаза к небу. Лаон отыскал для фейри место в Библии, и не в далекой древности, не среди ангелов и демонов, а в притчах самого Иисуса. Это была по-своему сильная и убедительная правда.

Маб запрокинула голову и расхохоталась.

Звук ее смеха заполнил каждый закуток и закоулок крошечной часовни. Извиваясь, прокрался мне под кожу. Отдаваясь эхом, сотряс каменные фундаменты и завибрировал в моих костях, точно нота в камертоне.

А затем оборвался.

Не сводя глаз с моего брата, Бледная Королева широко улыбнулась, обнажив зубы, и спросила:

– Что теперь, смертный?

– М-мы споем, – Лаон сглотнул.

Он надеялся, что никто не заметит его заикания, но фейри уже склонялись друг к другу. Над скамьями волной прокатились пересуды, перебегая от прикрытых крыльями клювов к заслоненным ладонями песочным ртам.

После гимна настало время причастия. Лаон благословил хлеб и вино и призвал Божественное присутствие. Это напомнило мне о временах, когда он проводил службы в нашей лишенной всякой пышности церкви. И о том, как всякий раз накануне он в тревоге репетировал свою проповедь. Мерный ритм обряда принес мне утешение, и я почувствовала себя как дома.

– «Я – живой хлеб, пришедший с небес. Кто ест этот хлеб, тот будет жить вечно. Этот хлеб – тело Мое, которое Я отдаю ради жизни мира» ^[57].

Это было зеркальным отражением обещания, что дал Сын Божий, воссозданием той сцены. Я всегда представляла, как Он в отчаянии украдкой ищет то, на чем можно дать священный обет. Так мы с Лаоном давали клятвы на охапках сорванного вереска. Но, возможно, подобное предположение было слишком человеческим. Адам был изгнан из сада из-за кусочка запретной пищи, и, наверное, правильно, что обратно нас должен вернуть кусочек пищи священной.

А потом… случилась заминка. Руки Лаона дрогнули, а Бледная Королева рассмеялась, на этот раз гораздо веселее и беспечней.

– Вы позабыли про соль, преподобный Хелстон? – раздался ее голос.

Я не стала оборачиваться, но ясно представила себе ее насмешливую улыбку. Остальные фейри не восприняли слова Королевы как намек на то, что им следует присоединиться к ее веселью, поэтому пока Маб ждала от моего брата ответа, в часовне царило напряженное молчание.

Лаон ничего не сказал, но когда посыпал солью тело и кровь Господа нашего, его руки дрожали. Это было посягательство на святое, но, увы, оно было необходимо. В конце концов, священные дары – всего лишь вино и хлеб. Они ничем не отличаются от нашей каждодневной пищи, а для веры законы Аркадии исключений не делают.

Чтобы принять причастие, вперед вышли только я и мистер Бенджамин.

После службы мы с братом так и не повидались.

Бледная Королева, проявив даже излишнее внимание, пригласила меня на чай. Маб настояла, чтобы один из безмолвных совиноглазых слуг в развевающихся одеяниях позаботился обо мне и проводил в ее покои, пока сама она еще раз поблагодарит своего ручного миссионера.

При словах «ручной миссионер» я ощетинилась, но поправлять не стала.

Молчаливый слуга положил когтистую руку мне на плечо и повел в комнаты Маб. Всю дорогу он молчал, а его тяжелые одежды не шелестели на ходу, и ноги не стучали по половицам. Я слышала лишь гулкое эхо собственных шагов. Меня словно провожала тень.

Дверь распахнулась, и за ней оказалась просторная комната, тон которой задавала кровать из темного палисандрового дерева под экстравагантно задрапированным балдахином. Резное основание кровати имитировало опавшую листву и было раскрашено в золотой и медный цвета. Тяжелыми складками ниспадал парчовый балдахин, а его узор наводил на мысль о пронизанных прожилками листьях. Картину довершали сучковатые, похожие на стволы деревьев, стойки. На них даже изобразили кору, словно дерево притворялось самим собой.

В отличие от богатых тканей балдахина, простыни были самыми незатейливыми – белый лен, отороченный выцветшими зелеными лентами. Скомканные простыни казались сброшенным коконом.

Я вспомнила, как украшала зелеными лентами наши старые простыни. Те были из приданого матери, и когда Лаон получил их в наследство, я из сумасбродной прихоти пришила к ним ленты, которые вплетала в волосы, бегая по пустошам. А брат постоянно пытался выхватить их, пока мы катались по вереску.