Онлайн книга «Зигги Стардаст и я»
|
Все, меня нет. Закрываю глаза. Он целует мои щеки… нос… уши… – Уэб? – М-м-м? – Ты раньше был с другими парнями? Он поднимает голову. – Пару раз, да. – Его лицо снова занавешивается волосами. – Но такого у меня никогда не было. – Какого такого? – Даже не знаю, приятель… – Он медленно обводит контур моих губ. Я целую его палец. – Хочешь знать, что всегда говорил мне отец? – Что? – заправляю ему волосы за уши. – «Есть единственная сверхсила, за которую стоит сражаться и которая способна уничтожить любого врага. Она же – величайшая слабость, так что пользоваться ею надо разумно». – И что же это за сила? Он качает головой, улыбаясь. – Твоя очередь, – объявляет он, укладывая голову мне на живот. – Когда ты впервые понял, что ты гей? – Ну-у… – Все нормально, – шепчет он. – Можешь мне довериться… Закрываю глаза. – Наверное… когда я был маленьким… и мне подарили первого Кена… думаю, я тогда уже знал… – Правда? – Да. Никому об этом раньше не рассказывал… – Я рад, что рассказал мне… Лежим в молчании, глядя в потолок. – Уэб… – Мгм-м-м? – Ты можешь рассказать мне, почему для тебя это – дар?.. Смотрит на меня – улыбка с ямочками, – потом пристраивает голову обратно. Его волосы вьются вокруг нас обоих, точно «Звездная ночь» Ван Гога. – Это… как Зигги, насколько я понимаю. Этот парень приходит со звезд, верно? Он блестит, искрится, похож на андрогина-мессию, поющего песни истины. И всем плевать, как он выглядит, кого любит, во что одет. Важны только его особые звездные силы, понимаешь, особые слова. Наверное, это я… Глажу его волосы. – Это необязательно означает, что я гей, просто не такой, как все, понимаешь, особенный… конечно, не все так это видят. Есть и коренные американцы, которым подобное поперек горла, потому что с годами понимание было утрачено. Белые и его отобрали – пытались отнять наш дух, сделать нас христианами и все такое прочее, так что это стало считаться злом… Мы до сих пор не можем даже практиковать духовность в общественных местах, приятель. – Правда? Он пристраивается подбородком мне на грудь. – Однако моя семья помнит истину. «Повремени, – говорят они. Когда-нибудь все люди будут расценивать твою суть как дар». Но не знаю, не знаю. В любом случае, мы-то живем только сейчас, верно? Уэб подхватывается одним слитным движением, снова целует меня, и… – Уэб! Все уже здесь! – кричит дедушка. Мы замираем, тяжело дыша. – У вас, ребята, пятнадцать минут, чтобы отлипнуть друг от друга и спуститься сюда! Я таращу глаза. Уэб смеется. – От дедушки ничего не утаишь. – О боже, боже… – Зарываюсь лицом в его волосы. – Наверное, следует подготовиться. – Наверное. Он снова начинает беспорядочно целовать меня, и тут… – ДВЕНАДЦАТЬ МИНУТ! Да, дед дразнится, но все же… Уэб, сдаваясь, роняет голову на мой живот. – Ладно. Нужно подготовиться. Действительно. – Хорошо, – говорю я. – Хорошо… Он не двигается. – И-и-и?.. – Еще один поцелуй. Он стремительно поднимается, целует меня прежде, чем успеваю что-то сказать, потом соскакивает с кровати. – Слушай, можно, я по-быстрому поставлю тебе одну песню? – Да, конечно. Она дожидалась идеального момента. Еще с того вечера в моей комнате, наверное… И он определенно настал. Я чувствую… Включаю проигрыватель, ставлю у кровати и выбираю Роберту Флэк. Альбом «First Take». Я почти что слышу ее медовый голос, текущий по комнате, вынимая пластинку из конверта. Включаю проигрыватель: статика микрофона проклевывается из колонок, стоит опустить иглу на винил, и начинается та самая песня: «The First Time Ever I Saw Your Face». Нежные переборы баса и гитары… Тремоло ее рояля… Уэб натягивает майку и снова плюхается на постель. Я сижу напротив. И она поет. «The first time…» О боже, клянусь. Если Зигги – мой Иисус, то она определенно – мой Бог. – Ничего себе, – выдыхает Уэб. – Вот и я о том же. «And the moon…» Наблюдаю, как он слушает, смотрит на меня, протягивает руку, откидывает волосы со шрама. Я не останавливаю. Проводит по шраму пальцем, точно крохотным птичьим перышком. Я шепчу: – Мой Уэб… Он шепчет: – Мой Зигги… И слушаем песню, заблудившись в глазах друг друга. 48 В ту же секунду, как выходим наружу, нас увлекает вихрь объятий, и поцелуев, и «привет-привет-привет», и «кто этот красавчик?», и «мы соскучились по тебе, приятель, готов вернуться домой?» – улыбка не сходит с лица Уэба, окруженного друзьями. Наверное, такой и должна быть семья. Когда добираемся до костра, его дедушка сграбастывает меня в охапку, сжимает, как аккордеон, и кажется, у меня схлопываются легкие. – Иди возьми поесть! – говорит он, подталкивая меня к ярко-зеленому, как лайм, «Фольксвагену», припаркованному позади дома. Я зигзагом двигаюсь между незнакомыми людьми, держась за грудь. Такое впечатление, будто легкие действительно расплющились, но потом до меня доходит, что утренний ветерок пригнал толстый слой тумана, превративший воздух в трясину. Шарю в рюкзаке. О нет! «Питер-пол-и-мэри» остался в спальне Уэба. Бегу за ним, и тут кто-то окликает меня по имени. – Джонатан? Джонатан Коллинз? Это правда ты, дружище? Этот голос. Что-то знакомое… – Мистер Дулик?! Он стоит и лыбится до ушей, одетый в крашенную вручную футболку, вельветовые шорты из обрезанных брюк, а на груди болтается знак мира на длинной цепочке, путающейся в волосах на груди – словно только что сошел со сцены, отыграв мюзикл «Волосы». И явно под кайфом. – Так-так-так, – говорит он. – Это все же ты! – И обнимает меня, крепко, снова выбив воздух из легких. Густые бакенбарды щекочут мне щеку. – А вы здесь откуда? – спрашиваю, чуть сгибаясь, пытаясь восстановить дыхание. – Это дом моих родителей, приятель… ну, в смысле, был… они собираются его сносить. Это будет наше последнее Четвертое… |