Онлайн книга «ПОСТ»
|
В подъезде наметено листвы, валяются чьи-то скелетики и засохшие кучки дерьма, в углу у мусоропровода натаскано плесневелых ватников и скручено в черт знает чье гнездо – но видно, что вся эта жизнь тут проистекла давно и давно выдохлась. Лифты стоят, в кабинах темно. Егор поднимается от этажа к этажу, дергая дверные ручки брошенных квартир. Иногда ему чудится, что в квартирах что-то движется; но это, наверное, ветер хлопает оконными ставнями и дверцами кухонных шкафчиков. Егор находит незапертую квартиру, пробирается внутрь. За кухонным столом сидит мумия в осенней ветровке. Руки черные, скрюченные, лежат на столе. Глаза птицы съели. Егор садится напротив. – Привет. Как дела? – Ну так. Не особо. Со зрением херня какая-то. – М-да. Жесть. А так – что нового? – Да какое новое, брат. Из дома не выхожу. – Ну, так-то, ты ничего и не пропустил. Там, снаружи, тоже без изменений. – Москва как, стоит? – Стоит, куда денется. – А за мостом какие новости? – Никаких. Не напишут, не позвонят. Тебя как звать-то? – Семен. Семен Семенович. А тебя? – А меня Егором. Егор Батькович. – Ну спасибо, что проведал, Егор Батькович. Раз в пять лет кто зайдет – мне уже радость. – Да мне не трудно, я тут рядом живу. Слушай, Семен, а ты не против, если я у тебя карманы гляну? Мне тут айфон нужно позарез. У одной телочки сломался, и я вот короче… Подарить ей хотел. – А че, красивая телочка-то? – Телочка вообще огонь. Но на меня болт клала. Типа, я мелкий, и все такое. Ну, блин. Так-то мне эта тема не очень, когда мне по карманам лазают. Но если прям красивая… – Прям красивая. Реально. – Ну ладно тогда. Лезь. – А ты… Семен Семенович. Ты от чего умер-то? Ты это… Не заразный какой-нибудь? – Да нет, вроде. Зараза столько лет все равно не живет. Да ты лезь смело, на крайняк, потом руки помоешь. – Ладно. Спасибо. Я аккуратно. Егор лезет в карманы к Семену Семеновичу, тот старается держаться прямо. Карманы у него пустые. Егор тогда отряхивает руки, обходит квартиру, залезает в шкафы, но у Семена Семеновича дома хоть шаром покати. Егор заглядывает еще в две другие квартиры. Тут все вверх дном. Шкафы и серванты выпотрошены, все их содержимое вывалено на пол и будто растоптано, самой мебели нигде не видно. Валяются книги с вырванными страницами, под ногами хрустит хрустальная крошка от битых рюмок и фужеров. Город за окном становится из алого сизым: солнце закатывается. Пора возвращаться. Егор закидывает калаш на плечо и катится по растрескавшемуся асфальту. 8. – Деда, пойдем домой! Мишель глядит на деда Никиту одновременно просительно и строго; старый Никита показывает ей свой стакан, который наполовину полон. – Еще не время! – Это она тебя зовет. Заснуть не может. Никита обводит присутствующих унылым взглядом. Другие два старых хрыча, давние его друзья, еще заводские, понимающе вздыхают: дескать, прости и прощай, дорогой товарищ. Наспех чокаются, глотают мутный самогон (Мишель зовет его «крафт»), и Никита с кряхтением поднимается со своего насеста. Опирается на внучку, идет не без труда – полстакана в нем бродит. – Что говорит? – Ну, что-что? Где дед – это раз. Ну и «Березу» по кругу. У входа в подъезд они оба переглядываются еще раз, и вдруг Мишель хватает Никиту за рукав. – Я больше тут не могу, деда. – Опять двадцать пять. – Правда, не могу. Я тут сдохну. – Ну вот прямо и сдохнешь! – Я тебе серьезно говорю. – И я тебе серьезно, Мишелька. Сама подумай: если бы твои родители были бы до сих пор живы – да неужели бы они тебя не забрали? Твой отец в тебе души не чаял! Ты у него с шеи не слезала, он тебя ножками побегать на минуту не отпускал… Сколько лет прошло – и ни слуху, ни духу. Ну это тебе о чем-нибудь говорит? Мишель набирает воздуха в легкие. Сколько раз их разговор упирался именно в это: в ее упрямое нежелание допустить, что родителей давным-давно нет. Она поднимает глаза на деда. – Ну и че? Ну ладно, ну умерли они. И че? – И кому ты там нужна тогда? – Дяде Мише. Тете Саше. – Позвонить они могли за столько лет, дядя Миша? Не звонили же. – Ну и ладно! И все равно! – Пойдем, Мишель. Пойдем домой. Она мотает головой, но по лестнице за ним наверх все-таки бредет. Навстречу им соседи, из распахнутых дверей хлещет свет, слышны детские смех и плач, ругаются какие-то муж с женой, не думая даже закрыться. Коммуна так потому и называется, что вся она – одна коммуналка на четыре этажа. Какие уж тут секреты друг от друга. Какая тут личная жизнь. Дверь, конечно, скрипит, и бабка сразу слышит этот скрип. – Никита! Ты? Никита! – Я, Маруся, я. – Пойди ко мне. Пойди. Поговорить хочу. Мишель садится в кухне и глядит в стену. Хочется достать телефон: без телефона хоть вешайся. – Что ты, Маруся? – Я повенчаться с тобой хочу. Хочу повенчаться, Никита. – Куда нам уже, Марусь? – Надо повенчаться, Никита. Мне скоро помирать, а мы не повенчаны. Не найдемся друг с другом на том свете. Мне там одной тоскливо будет. Тебе разве нет? – Будет, Марусенька. Я, может, к тебе в рай-то и не попаду еще. – Тьфу тебя! Опять пил? – Вот именно. А алкоголиков туда не берут, по-моему. Там твой Михаил Архангел скажет мне: «Ну-ка, дыхни!» И не пустит. Или кто там на воротах? Михаил или Гавриил? – Зря ты так! Дурак! Бабка всхлипывает, плачет. Мишель поднимается, прислоняется лбом к холодному стеклу; смотрит во двор. – Ну прости меня, дурацкая шутка, согласен. Да кто нас повенчает, Марусь? Тут отпеть-то стариков некому, а ты «венчание». Полкана вон, что ль, попросить? – Дурак! 9. – Слышь, Ямщик… Ну-ка… Посвети, а? – Куда тебе посветить? Ямщиков ржет, но Антончика это больше не успокаивает. Он не сводит глаз с клокочущей пелены, за которой прячется неизвестной длины мост. В ней будто что-то на самом деле шевелится, набухает, растет. Приближается. Антончику двадцать шесть, глаза у него молодые, читать он не любит, а стреляет снайперски. А Ямщиков, хоть и на кабана в лес может с ножом пойти – такой бесстрашный человек – подслеповат. |