Книга Если бы мы были злодеями, страница 77 – М. Л. Рио

Дважды нас будили дикие крики и рыдания, доносившиеся из комнаты Рен. В смерти Ричард оказался таким же агрессором, как и при жизни, гигант, оставивший после себя не пустое пространство, но вакуум, черную дыру, огромную сокрушительную пустоту, которая со временем могла разрушить наш привычный распорядок и уничтожить нашу зону комфорта.

Но поскольку мы потихоньку приближались к самому короткому календарному месяцу, за комфорт в Замке отвечал я.

Уборка стала для меня привычным занятием, помимо лекций и репетиций. Однако мое дежурство было не регулярным и определялось в основном тем, когда у меня выпадал свободный час, а в Замке больше никого не было. Такое случалось не каждый день, и потому я хватался за любую появившуюся возможность всякий раз, как та показывалась на горизонте, причем независимо от того, насколько устал.

Второе февраля застало меня ползающим на четвереньках в библиотеке, где я наконец-то занялся тем, что долго откладывал: я тщательно вычищал камин.

Обгоревшие дровяные головешки лежали там, словно куча почерневших костей. Я аккуратно поднял их, боясь, что они рассыплются в прах и оставят на ковре полосы пепла. Я осторожно положил их в бумажный пакет, который специально приготовил заранее. Несмотря на непрекращающийся зимний холод, я вспотел. Жирные соленые капли падали со лба в очаг.

Когда головешки были надежно спрятаны в мешок, я потянулся за совком и щеткой и начал копаться в куче золы, которая горкой скопилась в очаге. Подметая, я бормотал себе под нос реплику Эдгара:

– «Свое мы горе забываем, глядя

На горе старших. Тяжело страдать,

Встречая всюду счастие и радость,

Нигде не видя братьев по страданью…» ^[80]

Не в состоянии вспомнить следующую строку, я замолчал и уселся на пятки. Как же там дальше? Я и понятия не имел, поэтому практически нырнул в камин и снова забубнил реплику Эдгара. И я продолжал уборку: липкая кучка пепла рассыпалась, когда я проехался по ней щеткой. Я хотел сгрести ее в совок, но тут что-то потащилось вслед за щетиной. Длинный обрывок чего-то – изогнутая лента, напоминающая сброшенную змеиную кожу. Кусок ткани?

Я посмотрел на свою находку. Серая, покрытая копотью и пылью. Просто огрызок материи – шесть дюймов в длину и три в ширину, – скрученный по краям. Один конец оказался потяжелее, с двойным швом, возможно, воротник рубашки или часть рукава. Я склонился над куском ткани, тихонько подул, и наверх тотчас взвились маленькие облачка пепла. Прежде материя была белой, но потом запачкалась чем-то темно-красным, похожим на вино. Мгновение я таращился на пятно, и вдруг меня осенило. Я в ужасе застыл на коленях у очага, тряпица лежала передо мной.

Я был в таком шоке, что даже не услышал, как хлопнула входная дверь. Но шаги становились все громче, и я, вздрогнув, вернулся к жизни. Схватил с пола коварный огрызок и спрятал его в карман. Взял совок и щетку и вскочил на ноги, держа их как меч и щит.

Я совершенно неподвижно стоял в этой нелепой позе, когда в дверях появился Колборн. Его глаза расширились, но он быстро взял себя в руки.

– Оливер, не так ли? – спросил он.

Я беспокойно переступил с ноги на ногу, гадая, видит ли он, как сильно бьется под свитером мое сердце.

– Да, – ответил я. – Детектив Колборн?

Он кивнул.

– Верно. – Он указал на комнату. – Не возражаешь, если я войду?

– Конечно, если хотите.

Он сунул руки в карманы джинсов. Значок поблескивал на груди, рукоять пистолета торчала на уровне пояса, выглядывая из-за края пальто. Я положил щетку и совок на ближайший стул, ожидая, когда он заговорит.

– Разве вы обычно не репетируете в это время? – спросил он, раздвигая занавески, чтобы выглянуть в окно.

– Меня не вызывают на отработку поединков раньше пяти вечера.

Он повернулся ко мне, кивнул, одарив слабой улыбкой.

– А что именно ты делаешь? Скажи, если ты не против моих расспросов.

– Привожу комнату в порядок.

Его губы дернулись, как будто под показной улыбкой скрывалась настоящая.

– Никогда не думал, что студенты Деллехера из тех ребят, что занимаются уборкой сами.

– Точно. Но я отрабатываю свое дальнейшее обучение.

– Это последнее нововведение?

– Со Дня благодарения – да.

Он хохотнул и окинул библиотеку недоверчивым взглядом.

– Значит, они заставляют тебя убирать в этом доме?

– Помимо всего прочего, – ответил я. – И я не возражаю.

– Ты из Огайо, да?

– У вас хорошая память. Или у вас есть мое дело.

Он сощурился, и его ироничный взгляд теперь полностью соответствовал его таинственной улыбке.

– Может, и то и другое.

– Мне пора начать беспокоиться?

– Думаю, тебе лучше знать, Оливер.

Мы пристально смотрели друг на друга: я – у камина, он – у окна. Он продолжал загадочно улыбаться, и мне пришло в голову, что при любых других обстоятельствах он бы мне понравился. Огрызок ткани продолжал оттягивать карман, как свинцовый шарик.

– Трудно сохранять спокойствие, когда полиция так часто наведывается к тебе домой, – вырвалось у меня.

Он не знал, что я подслушивал его разговор с Уолтоном примерно месяц назад. Я изо всех сил старался сохранить невозмутимое выражение лица.

Если он и заметил мой промах, то виду не подал.

– Вполне справедливо. – Он быстро посмотрел в окно, пересек комнату и сел на диван напротив камина.

Сначала он молчал, просто окинул взглядом сотни книг у стен.

– Вы так много читаете или это обычный декор? – Он ткнул пальцем в ближайший стеллаж, заставленный театральными журналами и книгами о Шекспире и его произведениях.

– Мы читаем, – ответил я.

– А вы читаете что-нибудь кроме Шекспира?

– Да. Шекспир не существует в вакууме.

– Это как? – Он моргнул, ожидая ответа.

Я не понимал, действительно ли ему любопытно, или же это очередная уловка.

– Возьмем, к примеру, «Цезаря», – начал я, гадая, какую компрометирующую информацию он надеется получить. – Там все якобы связано с падением Римской республики, но на самом деле также и с Англией времен Елизаветы и разделением церкви и государства. Современники Шекспира, конечно, знали это. В первой сцене трибуны и гуляки говорят о торговле и праздниках, как будто они живут в Лондоне в тысяча пятьсот девяносто девятом году, хотя предполагается, что время действия пьесы – сорок четвертый год до нашей эры. Есть несколько анахронизмов, вроде часов во втором акте, но в основном это работает в обоих направлениях.