Книга Несносный ребенок. Автобиография, страница 100 – Люк Бессон

Вернуться к работе – это лучшее, что можно сделать.

Поэтому я решил возобновить съемки, и мы переместились в Нью-Йорк. Патрис Леду ждал меня в аэропорту. Он купил мне билет на «Конкорд», но никакого удовольствия я не испытал. Я не мог ни улыбаться, ни нормально разговаривать.

Боль в животе все не утихала, и каждые пять минут я принимался плакать, это было как неконтролируемая икота.

Патрис попытался изменить ход моих мыслей.

– Послушай, у меня есть новость, которая тебе понравится. Угадай, кто дал согласие заменить тебя на твоем фильме, если ты не сможешь вернуться?

Патрис понятия не имел, сколь жестокими были произнесенные им слова. В обычное время я бы просто заткнул ему пасть, но в тот день я был неспособен реагировать, даже на такое.

– Нет, – ответил я совершенно без эмоций.

– Жан-Жак Бенекс! – сказал он с широкой довольной улыбкой.

– А… – в конце концов выдавил я, прежде чем уйти в туалет плакать.

Позже я узнал от самого Бенекса, что он был польщен, когда Леду сказал ему, что я назвал его единственным человеком, который способен меня заменить! Патрис разыграл нас обоих.

Съемки в Нью-Йорке были для меня болезненны, но я старался сделать так, чтобы это не сказалось на съемочной группе и актерах, которые искренне поддерживали меня во время этого испытания.

Я изображал, что я энергичен, как вареный овощ, но в Париж я звонил ежечасно, узнать, сколько осталось трубок.

После пяти дней съемок в Нью-Йорке в теле Жюльетт осталась только одна трубка, та, через которую она питалась. Теперь мне следовало повысить уровень моей энергии. Мне оставалось двенадцать недель съемок, полгода монтажа и две недели отставания, которое следовало ликвидировать.

Я вновь решил окунуться в мой фильм. Это был самый действенный способ не думать о предстоящей Жюльетт операции.

Съемочная группа переехала на шесть недель в Грецию. Мы должны были снимать на Иосе, острове моего детства, и на Аморгосе.

Во время кастинга я не смог найти мальчишку, который сыграл бы Жака Майоля в детстве. Поэтому я обратился к запасному варианту: моему младшему брату Брюсу. Ему было десять лет, и он был красив, как дельфин. Ему не нужно было играть ребенка не от мира сего, он таким и был. Брюс ни с кем не разговаривал и все свое время проводил в воде. Настоящий маленький Майоль.

На роль его отца я изначально хотел пригласить настоящего Энцо Майорку. Это было бы очень символично: Энцо, играющий отца Майоля. Но сицилийский ныряльщик отказывался от любых контактов, и тогда я остановился на запасном варианте: моем отце. Его характер очень подходил этому персонажу, он нырял как профессионал и постоянно присутствовал на съемках, поскольку был тренером Жана Рено по бодибилдингу.

Естественно, мой маленький брат Брюс приехал на съемки со своими отцом и матерью. То есть с моей мамой и моим отчимом Франсуа. Это все усложняло. Совершенно непреднамеренно я собрал своих родителей в единственном месте, где видел их счастливыми, на острове Иос, в маленькой деревушке Манганари.

Отец приехал с Кэти, своей женой, и все они спали в одном месте. В день съемок я попросил своего единоутробного брата оплакивать смерть отца, которого играл мой отец, на глазах у его родного отца, который все это видел. И мои мать и мачеха тоже все это видели.

Здравствуй, Фрейд. Как мог я поставить себя в такое положение? Завязать такой семейный узел?

Я решил забыть об этих семейных связях и сосредоточиться на моих персонажах. Я вел их и двигал ими как незнакомыми людьми, и через какое-то время маленький Майоль принялся оплакивать смерть своего отца с душераздирающей искренностью.

Франсуа с болью наблюдал эту сцену. Его сын оплакивал своего отца, которого играл не кто-нибудь, а тот пират, что однажды, в снегу, чуть не спустил с него шкуру. Мама не знала, куда себя деть, а Кэти обронила маленькую слезинку. Она единственная смотрела эту сцену как в кинотеатре.

С самого начала съемок у нас была сцена, которой боялся Жан Рено. Смерть Энцо. Несколько раз он приходил ко мне, чтобы поговорить об этом. Он не знал, как к ней готовиться, и я чувствовал, что он паникует. Я постарался его успокоить, напомнив, что сцена будет сниматься не сразу, у него будет время приспособиться к характеру своего персонажа. И тогда он будет знать, как ее играть. Больше я ему ничего не сказал, так как знал моего Жана. Если бы я ему что-то теперь наговорил, он бы принялся месяцами обдумывать сцену и выдал бы что-то заранее приготовленное, неоднократно использованное. Я хотел, чтобы в этой сцене он был абсолютно естественным. Это главное. Надо, чтобы он сам себе доверял, что непросто для этого здоровяка.

За неделю до съемок сцены мы были в отеле на острове Иос. Жан схватил меня за руку и уверенно сказал:

– Сцена смерти Энцо, я готов. Все в порядке.

На его языке это означало:

– Я знаю, как ее сыграть, не надрываясь перед твоей камерой, и это будет пипец как круто!

Я посмотрел на Жана с улыбкой игрока в покер.

– Тем лучше, – ответил я, не добавив более ни слова.

На следующей неделе наступил черед этой сцены. Мы находились на водолазной платформе, на якоре возле острова Иос. Жан-Марк сидел, опустив ноги в воду.

Жан встал на колени, и Жан-Марк держал его в своих объятиях. Энцо должен был сказать свои последние слова, прежде чем навсегда присоединиться к голубой бездне.

Камера находилась над двумя актерами, которые были расположены так, чтобы Жан действительно не мог двигаться.

Жан сыграл первый дубль, чтобы разогреться, затем еще три более-менее удачных. Это было то, чего я опасался. Жан держался за опоры, которые выстроил себе за эти месяцы.

Он хотел сыграть смерть Энцо, но не хотел ее проживать. Он слишком боялся разбудить в себе боль, которая, несомненно, уходила корнями в его детство. Он не хотел страдать от боли. Поэтому я стал снимать дубль за дублем, не говоря ни слова. В конце восьмого дубля его броня начала рассыпаться, а лицо напряглось.

– Заряжаем! – крикнул я заскучавшему ассистенту оператора.

Жан уже готов был сдаться. Поскольку не мог пошевелиться, он знаком попросил меня подойти.

– Что происходит, Люк? – спросил он меня голосом потерявшегося ребенка.

Я посмотрел ему прямо в глаза:

– Это все, что ты можешь мне дать, Жан? Я написал тебе эту роль, доверился тебе, и это все, чем ты мне ответил? Вот этим дерьмом? Я считал тебя своим другом! Хоть раз в жизни можешь ты быть великодушным? Мне надоело портить пленку, поэтому я даю тебе последний шанс, это твой последний дубль.

И я вернулся к камере, уже не глядя на него.

Возможно, я зашел слишком далеко, но тем хуже. Это нужно было сделать, другие методы с Жаном просто не действовали. Зуб нужно рвать без предупреждения.