Книга Интербригада, страница 23 – Глеб Сташков

– Я считаю, что Чубайса надо повесить, – начинал Марат. – Он такой же бандит, как Ходорковский. Я уверен, что вор должен сидеть в тюрьме.

– Это не ты уверен, это Жеглов сказал, – говорили Марату.

– Нет, – отвечал Марат, – я придумал это раньше Жеглова. Жеглов у меня позаимствовал, когда мы вместе отдыхали в пионерлагере.

– Жеглов не отдыхал в пионерлагере, – говорили Марату. – Он не мог позаимствовать, он вымышленный персонаж.

– Этого я не знаю, – говорил Марат, – но с Высоцким у меня были прекрасные отношения.

– Высоцкий умер, когда тебе было пять лет.

– Мы отвлеклись, – спасал Перкин тонущего друга. – Дайте Марату Алексеевичу спокойно договорить.

– О чем это я? – спрашивал себя Марат. – Да, вспомнил. Напрасно говорят, что Чубайс – вор. Он такой же вор, как Ходорковский. Но мы-то прекрасно знаем, что Ходорковский чист как слеза младенца. Я сам неоднократно об этом говорил. В том числе лично Ходорковскому, когда работал его заместителем.

– Когда это ты работал его заместителем? – спрашивали Марата.

– Прекратите перебивать докладчика, – кричал Перкин.

– У нашей партии есть замечательный лозунг, – продолжал Марат. – Честность – лучшая политика. Все присутствующие знают, что я никогда не вру.

– Ты на каждом шагу врешь, – говорили Марату, и даже Перкин не мог ничего возразить. Сам Перкин был опытным политиком и врал гораздо изящней.

– Честность требует, чтобы Ходорковский сидел в тюрьме, – говорил Марат. – Вместе с Чубайсом. Но Чубайс в тюрьме не сидит, поэтому оба должны валить в свой Израиль.

Тут, конечно, поднималась шумиха. Перкин орал, что не потерпит антисемитизма. Марат уверял, что он уже четыре года как сионист. Перкин орал, что не потерпит сионизма. Вскоре все успокаивались, и Перкин спрашивал, что, собственно, Марат предлагает.

– Я предлагаю провести митинг, – говорил Марат. – Хотя сам на него не пойду, поскольку категорически не согласен.

Принимали постановление: 1) Митинг провести. 2) Кайратову категорически запретить на него являться.

Как Жора Канарейчик был поэтом фунтов, так Марат был фанатиком вранья. Он врал дома, на работе, в постели и в общественном транспорте. Врал жене и друзьям, коллегам по работе и случайным собутыльникам. Врал красочно, самозабвенно и безо всякого умысла.

Марат уверял, что он азербайджанский герцог. Что летом 92-го он воевал с Арменией в Карабахе. Тут же находились десять свидетелей, готовых под присягой подтвердить, что летом 92-го Марат пил водку в Старой Ладоге, где студенты истфака проходили археологическую практику. Марата это не смущало:

– А в выходные, по-вашему, я чем занимался? В выходные я воевал.

– С зеленым змием, – говорили свидетели. – С ним ты и в будни воевал.

Бесцельность и альтруистичность вранья подкупали. По крайней мере меня.

– Возвращайся к нам, – сказал Марат.

– Вы теперь в тренде. Это не для меня.

– В каком еще тренде? – возмутился Марат. – Нам не дают провести референдум.

– По какому вопросу?

– Не помню, – задумался Марат. – Но по какому-то определенно не дают. А вчера милиция с собакой приходила.

– Зачем?

– Кто-то позвонил и сказал, что офис заминирован. Искали взрывчатку.

– Нашли?

– Нашли, – сказал Марат. – Бутылку коньяка. В кабинете Перкина. Под шкаф закатилась.

– Полная?

– Полная? – переспросил Марат. – В кабинете Перкина? Думай, что говоришь. Пустая, конечно. Какой уж тут референдум!

– Я вообще против этих идиотских референдумов.

Марат посмотрел на меня с ужасом. Он гадал, что со мной – рехнулся или выпил лишку.

– Дайте народу волеизъявляться, что он решит в первую очередь? Выселит «черных».

– Давно пора, – согласился Марат, вытирая стол план-графиком марша против русского национализма.

– Введет смертную казнь. Раскулачит олигархов. Главный стопор в этой стране – народ. А вы боретесь с властью – глупо и бессмысленно.

– А как же демократия? – с надеждой спросил Марат.

– Я не демократ. Маленько либерал, не отрицаю. Но либерал в нашей стране не может быть демократом. Либерал борется за свободу, а демократ – за власть народа, которая и есть главная угроза свободе. А нынешняя власть – всего лишь флюгер, который улавливает желание своих подданных, чтобы они – не дай бог – не додумались стать гражданами.

– Хорош пургу нести, – сказал подошедший Перкин. – Лучше дернем по-человечески.

И то правда. Чего-то я разболтался. Самому стыдно.

Перкин произносил тосты, в перерывах отвечая на телефонные звонки. Я подумал, что у него слишком хорошо подвешен язык. Все-таки человек должен иногда запинаться. Иначе возникает ощущение, что он читает по незримой бумажке давно составленную и завизированную речь.

– Чего боится власть? – вопрошал Перкин и сам же отвечал на остро поставленный вопрос: – Правды. Нас преследуют, потому что боятся.

– Еще как боятся! – донеслось со всех сторон.

Я усмехнулся. Вторая секретарша – Катенька – спросила, почему я улыбаюсь.

– Фальшивит, – говорю, – ваш фюрер. На каждой ноте.

– Кто? – взвизгнула Катенька. – Владлен Макарович? Это вы фальшивите. И выделываетесь. Вы просто озлобленный неудачник, – Катенька слегка испугалась. – Извините, но мне кажется, вы циник.

– Я не циник.

– У вас нет принципов, – не унималась Катенька.

– Его принцип не иметь никаких принципов, – сказал Марат.

– Неправда, – говорю, – убеждений у меня действительно нет, а принципы есть.

– Какие же? – спросила Катенька с непонятной издевкой.

– Я не курю натощак. Не беру в долг больше пятихатки. Не бухаю больше двух недель подряд.

– За такие принципы и жизнь отдать не жалко.

Катеньке казалось, что она язвит и жалит. Я подумал, что жизнь отдавать в принципе жалко. За любые принципы. По крайней мере сегодня.

– Мы сохранили в себе главное, – вещал Перкин, – порядочность.

Я вышел в коридор.

Закурил. Вслед за мной вышел Марат:

– Ты обиделся?

– Я не обиделся, я боялся обидеть.

Заиграл Кинчев. Банановцы разного пола и возраста загорланили в полный голос. Им казалось, что в городе старый порядок. Они находили, что время менять имена.

Пьянка близилась к высшей точке, за которой неизбежно наступает упадок и блевотина. Илоты принесли на утверждение свеженамалеванный плакат. На него пролили водку. Потом плеснули томатного сока – вроде как пятна крови.