Онлайн книга «Я спас СССР. Том III»
Отвечая на мой недоуменный взгляд, Иванов переходит на английский: – Public Security Intelligence Agency. – Японский КГБ? – соображаю я. – Вроде того. Твоя первая встреча будет с ним. Третьего октября возле памятника Сайго Такамори в токийском парке Уэно. В полдень. Сигнал Мацуре послали сотрудники нашего Первого главного управления, работавшие в японском посольстве. – Так они о нем знают? – Конечно, нет, – раздраженно ответил Иванов. – Провели две параллельные линии мелом на стене дома, мимо которого ездит на работу Танто. – Ну так пусть они с ним и встречаются! А лучше вообще все через тайник. – Умный ты очень! – Глава ОС ЦК прихлопнул рукой по столу. – Нет у нас с ним системы тайниковой связи. Одиннадцать лет мы с ним на связь не выходили. Посмотри второй листок – там как раз вся система закладок расписана. Это первое, что обсудите с Уэно. – Так я лечу в составе олимпийской делегации в Японию?! – до меня, как до того жирафа, наконец доходит главное. – А зачем бы тебя с английским так срочно натаскивать? – хмыкнул Иванов. – Все, сиди, учи эти материалы. Я приду, проверю. Даю тебе день. – Мне хватит и часа, – пожимаю я плечами. – Русин, не дури! Какой час?! Эх, Иван Георгиевич, ты еще не знаешь о моей абсолютной памяти – подарке Небес. – А вы проверьте! – Через час приду, проверю! – он мне грозит пальцем. Спустя шестьдесят минут Иванов устраивает форменный экзамен. Барабаню ему биографию Танто, полностью всю топологию японского парка. Начальник службы пытается поймать меня на мелочах, но куда там… – Да… Уникум, – соглашается в итоге Иванов. – Что-нибудь надо передать этому майору? – интересуюсь я. – Деньги, яды… – Не шути так! Танто – идейный инициативник. Тайный сторонник марксизма. Так что не за деньги с нами сотрудничает. Японский левак. Понятно. Сейчас в мире миллионы людей разделяют левацкие идеи. Закончив дела в подвале, мы расходимся по кабинетам. Секретную папку мне не дали, поэтому сейф остается почти пустой. Я лишь протираю его тряпочкой, кладу на полку «индульгенцию Хрущева». Ее у меня так и не забрали. После чего снова иду в приемную Иванова. Ася Федоровна хорошеет день ото дня. Светло-серое платье с белоснежным кружевным воротником ей очень идет. Не удивлюсь, если к ее внешнему виду приложила свою ухоженную руку Герцогиня. Делаю Асе комплимент, она смущенно улыбается: – Алексей, а ты, случайно, не знаешь, где твою книгу можно купить? В один магазин зашла, там сказали, что уже все давно продали. Мое лицо заливает краска стыда. Вот же я поросенок неблагодарный!.. Совсем забыл, кому обязан своим успехом. Даже и не вспомнил, что нужно отвезти ей пару экземпляров. Они ведь так и лежат где-то у Федина. – Ася Федоровна, я обязательно вам принесу книгу, вот дайте только до Союза писателей доехать! – Ну, что ты… – снова смущается она. – Я бы и купила, только не знаю где. – Поищу сегодня по книжным, – виновато вздыхаю я. А мне не в книжные нужно – к Мезенцеву. К нему и еду сразу после Иванова. Благо санкция на встречу есть, да и от Новокузнецкой до Лубянки две остановки с одной пересадкой. На «Волге» бы за четверть часа долетел. Но где сейчас та «Волга»? Небось Димон ведет ее по ухабам трассы где-нибудь в районе Орла или Тулы. К моему удивлению, Мезенцев принимает меня почти сразу. Несмотря на людей в приемной. И я еще с порога ему заявляю: – Встреча Иваном Георгиевичем санкционирована! Мезенцев выглядит замотанным, но зато виден легкий загар. Успел немного подкоптиться у Хрущева на даче. – Ну раз так, то пойдем, угощу тебя обедом в нашей столовой. Генерал вызывает секретаря – не Фомина, опять нового, – просит того сдвинуть график встреч. Мы через отдельный выход кабинета спешим к лестницам, пешком поднимаемся на пятый этаж. Встаем в очередь на раздаче. Народ спереди и сзади ничуть не удивлен. – Как только вступил в должность – тут же отменил все эти спецстоловые и спецателье. Мезенцев берет салат оливье, борщ, котлету с пюре, компот из сухофруктов. Я повторяю его заказ, и мы быстро находим столик. Единственная привилегия, которую я замечаю, – генералитет обедает в отдельном зале, который символически отделен от основного «шахматной» стенкой с цветами в кашпо. – Как-то небезопасно все это. – Я поглядываю по сторонам. – Тут слышны застольные разговоры. – Помещение прослушивается, и все об этом знают, – отвечает генерал, приступая к салату. – Так тренируется дисциплина. Наболтал лишнего… – …отправляйся проверять прописку у белых медведей, – смеюсь я, начиная с борща. – Вроде того. У нас тут, правда, шумоподавление стоит. – Мезенцев кивнул на потолок. В генеральской зоне действительно над столиками висели слегка гудящие широкие лампы, похожие на вытяжки. – Так что давай говори, что у тебя. Я рассказываю про Москвина, а Мезенцев, поглощая салат, внимательно слушает. – Это даже любопытно будет поиграть, – резюмирует он. – Кто-то под меня роет, да еще так топорно. Проверяют реакцию. Пока повременим давать по ушам, повстречайся с этим лейтенантом. – А что ему говорить? – Я отставляю пустую тарелку из-под первого и принимаюсь за оливье. – Что я тебе скажу. Подкинем им пару «уток», посмотрим, где, в ЦК или – бери выше – в Политбюро, это всплывет. Вот не верю я, что все это личная инициатива Москвина… Мда… А теперь деваться некуда – Марине я пообещал прилюдно решить вопрос. Кратко пересказываю ему вчерашний разговор о письмах в защиту Бродского. Вношу свое предложение освободить его по-тихому и передать на поруки Союзу писателей. – Федина беру на себя. – Если бы ты знал, Леша, как не хочется лезть во все это… – Мезенцев тяжело вздыхает, пьет, морщась, компот. Потом все-таки берет письмо в руки, быстро проглядывает. – Но ведь надо, никуда не денешься, – дожимаю я генерала. – Надо. Но ты же не дурак, должен понимать, что сталинские репрессии интеллигенция все равно советской власти никогда не простит. По крайней мере – не это ее поколение. Потому что чисто по-человечески невозможно простить те несправедливость, унижения и бесцельную смерть своих близких. – Но не одни же они пострадали от репрессий? И военным досталось, и крестьянам. – Военных потом война выкосила, а родственники репрессированного комсостава, считай, та же интеллигенция. У крестьян же нет реальной возможности отомстить власти. А у интеллигенции есть, и желание поквитаться с властью никуда не пропало. Самым ядовитым источником конфликта является обида и уязвленное достоинство человека. |