Книга Золотой корсар, страница 44 – Луи Нуар

Тысячи вопросов — неразрешимых, будоражащих воображение — задавали себе юноши.

Происходящее казалось чудесным сном; здравый смысл не позволял признать невозможное, в которое они окунулись.

Рассудок восставал против волшебной действительности, которая сжимала их со всех сторон, настолько все здесь было реальным.

Реальными были тонкие и легкие материи, тканые незаметными нитями, газы развевающиеся и полупрозрачные.

Реальными были и фрески, рядом с которыми самые прекрасные шедевры Ренессанса утратили бы свой блеск.

Погрузившись в состояние невиданного блаженства, всеми своими порами они впитывали восхитительные мелодии бардов, упивались наслаждением, вдыхая его полной грудью.

В опытных и умелых руках рабынь они словно рождались заново; древние обычаи и открытия опережали будущее, объединялись для того, чтобы регенерировать тело и придать ему необычайные крепость, гибкость и силу.

И такими были услады этой трансформации, что дремлющий разум слабел, слова не шли уже на уста, и ни один, ни другой из друзей не желал выходить из этого умственного оцепенения, столь резко контрастирующего с могуществом материальных ощущений.

Наконец долгие процедуры закончились, и рабыни перенесли путников в изысканно изящную, со всеми удобствами спальню, уложили на мягкие подвесные кровати и, томно пританцовывая, удалились, оставив их в полумраке.

В курильницах дымился ладан; воздух был пропитан благоухающими ароматами.

Наступила дремота, приятная и расслабляющая; не обменявшись ни единым словом, они уснули.

Наутро, пробудившись, они обнаружили рядом с собой прелестную девчушку лет двенадцати, которая ждала их пробуждения; она позвонила в колокольчик.

Где-то вдали раздались фанфары и, медленно приблизившись, разразились, просветляя рассудок, звонкими звуками.

Занавеси приоткрылись; занималась заря.

Постепенно солнце поднималось все выше, освещая окна, разбрасывая повсюду красноватые лучи, наполняя дворец шумом и радостью.

Более яркого света ни Паоло, ни Людовику не доводилось видеть даже в полуденную жару посреди пустыни.

Рабыни помогли им выбраться из гамаков и снять хаики и провели их в тенистый дворик, где тысячи птиц щебетали в рощицах незнакомых деревьев, среди благоухающих цветов и фруктов.

Чистый ручеек журчал под бархатистым газоном, теряясь в порфирном водоеме; то был бассейн.

Молодые люди долго в нем купались, ныряя и резвясь, болтая и смеясь.

В воздухе стояла приятная прохлада.

Сколь усыпляющий эффект произвели процедуры вчерашние, столь же стимулирующим оказалось купание сегодняшнее; такими бодрыми, какими выбрались из бассейна, друзьям еще никогда не доводилось себя чувствовать.

— Знаешь, все, что здесь с нами происходит, — сказал Людовик, — просто поразительно. И я не собираюсь больше искать этому объяснение; я готов запросто довериться чародею Иакову и упиваться этой усладой, не забивая голову лишними мыслями.

— Все эти дома очень похожи на те, что строили в древнем Риме, — заметил Паоло и дотронулся до одной из стен. — Они не из крашеного картона, а из камня; похоже, друг мой, здесь все настоящее.

Путешественники прогуливались по городу на махари, в окружении негров, освещавших им дорогу, и отблески факелов распространялись на десятки метров вокруг.

Улица, по которой они ехали, сделала крутой поворот и вывела к огромному, обсаженному деревьями проспекту, по обеим сторонам которого стояли величественные дворцы; казалось, ему не было конца.

Людовик оторопел.

— Сдается мне, мы попали в сказку, — сказал он. — Ох, дружище Паоло, как же я был неправ, когда смеялся над тобой!

То тут, то там на мраморных ступенях портиков, кто в римских одеждах, кто в нумидийских бурнусах, стояли мужчины и женщины — неподвижные, напряженные.

В одном из окон Людовик заметил прелестную девушку, судорожно вцепившуюся руками в прутья железной решетки.

Она находилась на высоте его седла, и, проезжая мимо, он коснулся ее руки — та была ледяной.

Все эти люди, сидевшие или стоявшие вдоль дороги, были мертвецами, сохраненными в нетленном виде посредством некоего необычного процесса бальзамирования.

Юноши поняли, что они находятся посреди города, захваченного врасплох какой-то катастрофой, и Людовик, который был немало наслышан про Геркуланум и читал описания итальянских городов, засыпанных пеплом при извержении Везувия, отказался от мысли о том, что Иаков приготовил некую неожиданную развязку, желая поразить воображение гостей.

— Начало неплохое, — прошептал он на ухо Паоло. — Я уже не жалею о том, что приехал сюда.

— Подожди немного, и ты еще не такое увидишь.

Рабыни провели их в будуар и помогли переодеться.

— Ты заметил, сколь восхитительны эти девушки? — прошептал Людовик. — У них есть только один недостаток — они немые.

И он попытался поцеловать одну из мулаток.

— Тебе следует пренебречь нами, господин, — сказала та. — Тебя ждет еще большее счастье; ты предназначен для другой любви!

— Гляди-ка, они говорят! — воскликнул Людовик. — Расскажи, красавица, какие такие феи нас ожидают, опиши их, прошу тебя.

— Не нужно! — произнес чей-то голос. — Лучше я их вам покажу.

То был Иаков.

— Хорошо выспались? — спросил он.

— Великолепно, — сказал Людовик. — И, скажу честно, господин: Мерлин вам и в подметки не годится; мы здесь менее суток, но уже устали восторгаться.

Паоло хранил молчание.

— Все еще дуешься на меня, малыш? — спросил у него Иаков с доброжелательным простодушием. — Похоже, ты затаил на меня злобу за то, что я разрушил твое счастье.

— Что бы ни случилось, господин, — промолвил Паоло, — Ноэми я не забуду.

Отвечая на мысли, которые он прочел в сердце юноши, еврей сказал:

— Я тебя когда-нибудь обманывал?

— Нет, — проговорил Корсар.

— Я всегда держал данное тебе слово?

— Да.

— Что ж, боюсь, о Ноэми ты вскоре больше и не вспомнишь; ты будешь охвачен такой страстью, что все другие женщины перестанут для тебя существовать. А насчет моей внучки не волнуйся; вскоре былая красота к ней вернется. Просто, чтобы отвадить тебя от нее, я наслал на нее одно кожное заболевание, быстро проходящее и не представляющее угрозы для ее здоровья. По возвращении я ее исцелю. Я хотел, чтобы ты начал испытывать отвращение к этому дитя, и, по-моему, преуспел в этом.

— Я все еще люблю ее.

— Ты любишь воспоминание о ее красоте, и подавлять в тебе этот мимолетный идеал я не желаю.