Книга Затаившийся, страница 22 – Грегг Олсен

Дверь открывает Хелен. Ее лицо бледнее кремового свитера, свисающего с ее костлявых плеч. Я без слов протягиваю к ней руки, и мы обнимаемся на пороге.

– Мне так жаль, – говорю я. – Мне так жаль.

Я чувствую, как ее хрупкое тело сотрясается в моих объятиях. Она знает, что случилось с Софи, но всякий раз, когда кто-то выражает свои соболезнования, Хелен чувствует новую волну боли. Участие лишь усугубляет страдания матери, потерявшей единственное дитя.

– Входи, Адам, – говорит она. – Мы уложили Обри, но она еще не спит.

– Она знает, что случилось? – спрашиваю я.

Хелен делает шаг назад и глядит на блестящий пол под нашими ногами.

– Фрэнк ей сказал, – говорит она. – Решил, что она имеет право знать.

На ее лице перемешались скорбь потери и горечь, направленная на мужа. Неудивительно, Фрэнк Флинн – показушник. Ему необходимо быть самым громким, самым первым. Незабываемым. Нередко ему это удается, но не так, как он надеялся. Ему вздумалось первым поговорить с моей дочерью. Захотелось первым сказать ей, что ее мама умерла.

– Он был очень деликатен, – добавляет Хелен.

Мне не хочется спорить. Я не желаю превращать худший день в своей жизни в начало войны. Потом я чуть было не начинаю смеяться – война началась еще до нашей с Софи свадьбы. Я безуспешно старался игнорировать конфликт. Фрэнк желает безраздельно властвовать над своими «малышками»: сначала Хелен, потом Софи и наконец Обри. А я как астероид за пределами его орбиты. Присутствую, но лишь номинально. Появляюсь, но лишь ненадолго.

Фрэнк сидит в гостиной, выдыхая дым от сигары в сторону очистителя воздуха. Без толку. Как и «Бьюик», дом целиком пропах табаком. Интересно, как Хелен это терпит.

Возможно, она уже не чувствует запаха.

– Мы потеряли нашу Софи, – говорит он, когда я подхожу ближе.

– Потеряли, – повторяю я, гадая, почему он говорит про Софи, как про забытый в аэропорту багаж. Ее изнасиловали. Убили. Она лежит в холодильнике в морге.

– Моя малышка, – говорит Фрэнк. – Что нам теперь делать?

Он смотрит на меня, но обращается к жене. Я для него пустое место, как и всегда.

– Нужно все распланировать, Фрэнк, – говорит Хелен.

Пепел грозит вот-вот упасть с сигары, Фрэнк наконец-то ее тушит.

– Не будем мы ничего планировать. Какие тут могут быть планы? Зачем? Что мне остается в жизни? С тобой мне, что ли, планы строить?

– Я о другом, – говорит она. – Нам нужно запланировать похороны.

Я знаю, что менять тему бесполезно: спор повторится еще по меньшей мере сотню раз.

Но я все же подаю голос:

– Мне нужно поговорить с Обри.

– Она спит. Я все ей сказал. Она в порядке, – Фрэнк выплевывает слова мне в лицо.

Сомневаюсь, что она спит, и не думаю, что трехлетняя девочка может быть в порядке, услышав, что ее мама теперь на небесах.

– Хелен говорит, она еще не уснула, – отвечаю я, оглядываясь на мать Софи в попытке заручиться ее поддержкой.

– Нет, уснула, – говорит Фрэнк. Он пытается встать из своего кожаного кресла, но быстро сдается. Застрял. Вот и славно, думаю я.

– Ей нужен ее отец, – говорю я.

Словно щелкнул выключателем. Фрэнк теперь не успокоится, пока не задерет ногу, чтобы помочиться на меня.

– Ей нужна нормальная семья, – говорит он.

Он снова пытается встать и снова терпит поражение. Хорошо.

– На что ты намекаешь? – говорю я.

– Не изображай из себя дурачка лишь потому, что моя жена здесь. Я знаю, что ты был неверным, паршивым мужем. Моя дочь тебя простила, а я нет.

Я вспыхиваю. Я никогда не изменял Софи. Никогда. Ни разу.

А она изменяла. Она изменяла мне. Мне хочется закричать это прямо в лицо жирному, лысеющему бабуину. Но я сдерживаюсь. Я никогда не говорил Софи, что знаю о ее измене. От этого стало бы только хуже. Я боялся, к чему это могло привести. Если бы ей пришлось выбирать, то, возможно, любовь всей моей жизни выбрала бы вовсе не меня.

– Я никогда ей не изменял, – говорю я наконец. – Ни разу.

Хелен подает голос:

– Я же говорила, Фрэнк. Адам этого не делал.

– Его слово – дерьмо собачье.

И тут появляется Обри. Она одета в бледно-розовую ночную рубашку, которой я не помню.

– Привет, милая, – говорю я.

– Папа!

Она подбегает ко мне, и я поднимаю ее к самому потолку.

– Мама на небесах, – говорит она.

– Да, Обри, – говорю я, чувствуя на себе взгляды Хелен и Фрэнка.

– Я хочу стать ангелом, – говорит Обри.

– Ты и так ангелочек, дорогая, – говорю я. Моя злость на Фрэнка частично улетучивается, и я неохотно опускаю Обри.

Потом я поворачиваюсь к теще:

– Нам пора идти, Хелен.

– Может, останетесь на ночь?

– Мне завтра на работу.

– Да черта с два, – говорит Фрэнк. – Завтра же День поминовения.

Тут он прав.

– Ох, – говорю я, – верно.

– И в любом случае твоя долбаная работа подождет. У тебя жену убили. Ты что, вообще поехавший?

Я не хочу здесь оставаться. Ненавижу это место.

– Пожалуйста, – говорит Хелен.

Я сдаюсь:

– Хорошо. Мы останемся.

– Тебе нравится моя рубашка? – спрашивает Обри. – Это мамина. Она носила ее, когда была маленькой.

Хелен печально улыбается.

– Я нашла ее на днях, когда разбирала вещи в гараже. Собиралась вернуть Софи, чтобы та отдала дочке, – она наклоняется и целует Обри в макушку. – Она бы сказала, что ты самая красивая девочка во всем мире. Верно, Фрэнк?

Фрэнк молчит, и я знаю почему.

Для него самая красивая девочка в мире – та, что теперь лежит в морге.

* * *

Гостевая спальня в доме Флиннов многое говорит о них и о том, как они относятся к гостям. В углу стоит антикварный хьюмидор Фрэнка из стекла и красного дерева, который он купил на аукционе в Такоме. Выложил огромные деньги. Всем хвастался. А потом, как конченый придурок, отделал его заново. Соскреб благородную патину, отполировал медные петли так, будто хьюмидор еще вчера стоял на полке в «ИКЕА». Фрэнк совершенно его испортил. Мы с Софи долго смеялись. Но ничего ему не сказали. Должно быть, это сделал кто-то другой. Теперь хьюмидор стоит в гостевой комнате, а не на почетном месте в его кабинете.

Вместо кровати – вы не поверите – раскладушка. Я не шучу. Настоящее орудие пыток, на котором совершенно невозможно удобно улечься.