Книга Одолей меня, страница 45 – Тахира Мафи

Я ошеломлен.

Почему-то, даже после всего этого, он умудряется шокировать меня.

– Я не понимаю, как ты можешь стоять здесь, оправдывая свои действия, когда ты двадцать лет меня мучил.

– Я лишь хотел преподать тебе урок. Я не хотел, чтобы ты закончил, как твоя мать. Она была слабой, прямо как ты.

Хочу его убить.

Представляю себе: как же здорово пришпилить его к полу, бить и бить ножом в сердце, смотреть, как свет гаснет в его глазах, чувствовать, как его тело стынет в моих руках.

Я жду ужаса.

Отвращения.

Сожаления.

Их нет.

Не знаю, как отец выжил после последнего покушения, и знать не хочу. Желаю лишь его смерти. Хочу видеть на своих руках его кровь. Хочу разорвать ему глотку.

Я замечаю поблизости, на журнальном столике, нож для разрезания бумаг, с длинным острым лезвием, и в ту секунду, когда я умудряюсь его стащить, отец смеется.

Хохочет.

Громко. Сгибаясь пополам, держась за бока. До слез.

– С ума сошел? – Он смотрит на меня, в его глазах действительно слезы. – Аарон, не будь смешным.

Я делаю шаг вперед, держа нож свободно в кулаке, и пристально всматриваюсь в отца, жду момент, когда он поймет: я собираюсь его убить. Хочу, чтобы он знал, это буду я. Хочу, чтобы отец знал, что он в конце концов добился своего.

Что он в конце концов сломал меня.

– Ты ошибся, оставив мне жизнь, – говорю спокойно. – Ты ошибся, когда открыл свое истинное лицо. Ты ошибся, когда думал, что сможешь убедить меня вернуться назад, после всего того, что ты сделал…

– Аарон, ты меня не понимаешь. – Отец выпрямляется, улыбка покидает его лицо. – Я не прошу тебя вернуться. У тебя нет выбора.

– Что ж, так даже проще.

– Аарон… – Он качает головой. – Я не вооружен. Я вполне готов убить тебя, если ты покинешь наши ряды. И хотя я не могу утверждать, что убийство сына – мое любимое занятие по утрам, это не значит, что я не сделаю этого. Так что остановись и подумай, просто подумай, прежде чем ты сделаешь шаг вперед и покончишь с собой.

Я внимательно его изучаю. Взвешиваю его слова. Сжимаю оружие.

– Скажи мне, где она, – говорю, – и я подумаю: сберечь ли тебе жизнь.

– Ты глупец, – бормочет отец. – Ты меня слышишь? Она ушла.

Я замираю. Что бы это ни значило, он не лжет.

– Куда ушла?

– Исчезла, – злится он. – Совсем. Той девушки, которую ты знал, больше нет.

Он выдергивает из кармана пиджака пульт и наставляет его на стену. Моментально появляется изображение, как будто его откуда-то проецируют, и звук, сильный, дребезжащий, до боли в ушах, наполняет комнату, бьет меня под коленки.

Элла.

Она кричит.

Из ее открытого рта течет кровь, из груди вместе с неровным сбивчивым дыханием вырывается душераздирающий вопль, перебиваемый только громким стоном. Ее глаза, безумные, полураскрыты, а я смотрю, как ее отвязывают от кресла и укладывают на носилки. Ее тело сотрясают спазмы, руки и ноги непроизвольно дергаются. Она в белом больничном одеянии, завязки свободно болтаются, тонкая ткань пропитана кровью.

Я тяжело дышу, руки трясутся, я смотрю, ее голова болтается взад-вперед, ее тело неестественно напряжено. Она снова кричит, и вихрь чувств бьет меня со всех сил, боль такая жестокая, что я сгибаюсь пополам. Потом кто-то быстро, будто возникнув из ниоткуда, подходит и втыкает иглу ей в шею.

Элла моментально затихает.

Ее тело каменеет, на лице застывает маска страдания, лекарство подействовало, отключив ее.

Ее крики тают, превращаясь в тихое, равномерное хныканье. Она плачет с закрытыми глазами.

Мне невыносимо плохо.

Руки трясутся так сильно, что я больше не могу сжимать кулак, вижу, будто со стороны, как нож падает на пол. Я борюсь с собой, пытаясь удержать порыв тошноты, но мои усилия провоцируют такую дрожь, что я еле стою на ногах. Медленно поворачиваю голову в сторону отца, его глаза ничего не выражают.

Не сразу я смог прошептать единственное слово:

– Что?

Отец качает головой, изображая фальшивое сочувствие.

– Я еще и еще раз пытаюсь тебе объяснить, – твердит он. – Вот… – Он кивает на экран, – для чего она предназначена. Это ее судьба. Перестань грезить о своей жизни с ней. Перестань думать о ней как о человеке…

– Этого не может быть, – обрываю его. Я растерян. Я пал духом. – Это… Скажи, что это неправда. Что ты делаешь со мной? Это…

– Конечно, правда, – сердится он. – Ты не понимаешь? Джульетты нет. Эллы нет. Она все равно что мертвая. Ей давно уже вычистили мозг. Но ты, – добавляет он, – ты еще жив. Слышишь меня? Ты должен собраться.

Всхлипывания Эллы заглушают его слова.

Она еще плачет, тише, печальнее и отчаяннее. Она выглядит напуганной. Маленькой и беспомощной в чужих руках, которые забинтовывают ее открытые раны на руках, на ногах. Я замечаю на ее запястьях и лодыжках блестящие металлические браслеты. Она снова всхлипывает.

И это сводит меня с ума.

Определенно я схожу с ума. Слушать ее крики, видеть ее агонию, смотреть, как она захлебывается кровью, и стоять, стоять здесь, не в силах ей помочь…

Я никогда не смогу это забыть.

Что бы ни случилось, куда бы я ни убежал, крики – ее крики – будут всегда меня преследовать.

– Ты хотел, чтобы я это видел? – Я еле шепчу, едва могу говорить. – Почему ты хотел, чтобы я это видел?

Отец что-то мне говорит. Что-то мне кричит. Я вдруг оглох.

Звуки мира искажаются, удаляются, будто меня погрузили в воду. Пламя в голове угасает, сменяясь внезапным вселенским спокойствием. Чувством абсолютной уверенности. Я знаю, что сейчас надо сделать. И я знаю, что ничто – ничто мне ее не вернет.

Я чувствую это, чувствую, что моя слабая нравственная оболочка растворяется. Я чувствую, как моя непрочная истончившаяся человечность расползается и вместе с ней исчезает моя защита, охранявшая меня от кромешной тьмы. Нет ни одной черты, которую бы я не переступил. Надежды на спасение нет.

Я хотел быть хорошим ради нее. Ради ее счастья. Ради ее будущего.

Но она исчезла, кому нужна моя добродетель?

Я делаю глубокий успокаивающий вдох. Я вдруг чувствую себя свободным, нет больше оков морали и приличия. Одним простым движением поднимаю с пола упавший нож.

– Аарон, – предупреждающе шепчет отец.

– Я не хочу слушать, что ты говоришь, – отвечаю. – Не хочу, чтобы ты вообще со мной разговаривал.

Прежде чем слова срываются с моих губ, я бросаю нож. Он летит уверенно и быстро, и я наслаждаюсь той секундой, когда он вспарывает воздух. Наслаждаюсь тем, как секунда длится и длится, опровергая быстротечность времени. Как в замедленном кино. Глаза отца расширяются от редкого для него испуга, а я улыбаюсь, услышав его судорожный вздох, когда орудие находит свою цель. Я целился в его яремную вену на шее, похоже, туда и попал. Он задыхается, глаза выпячиваются, дрожащие руки тянутся, чтобы выдернуть нож из шеи.