Онлайн книга «Утопия-авеню»
|
Беа и Эльф убирают со стола. Немного погодя сверху доносятся рыдания Имоджен. – Трудное время, – говорит мистер Синклер. – Очень трудное, – соглашается Эльфин отец. По «Радио-3» передают выпуск новостей. Демонстрации и аресты в Париже продолжаются все утро. – Нам с вами университетское образование на блюдечке не подносили, – говорит Эльфин отец. – Правда, Рон? – В том-то все и дело, Клайв. Вот им его поднесли, а они этого не ценят. И ведут себя как избалованные, капризные дети. Это все левые виноваты. Руководство «Бритиш лейланд» каждый день оскорбляют и забрасывают тухлыми яйцами. И чем все это кончится? – Весь мир сошел с ума! – вздыхает Эльфин отец. – А в Италии тоже такое, Эльф? – спрашивает мистер Синклер. Эльф объясняет, что всю неделю группа переезжала из одного города в другой и времени у них не оставалось ни на что, кроме как на установку оборудования, выступления и сон урывками. – Мы не заметили бы даже вторжения марсиан… После кофе Беа говорит, что возвращается в гостиницу. – Все равно я здесь больше не нужна. А мне надо писать сочинение по Брехту. Эльфин отец и мистер Синклер начинают спорить, кто отвезет Беа в гостиницу, но Беа надевает куртку и заявляет: – Я дойду пешком. Немного погодя Лоуренс спускается из спальни, шепчет: – Она приняла таблетку. Спит. Он тоже выходит. – Свежий воздух – лучшее лекарство, – говорит Эльфин отец. – Совершенно верно, – соглашается мистер Синклер. – Совершенно верно. Эльф в третий раз набирает номер «Лунного кита». Телефон занят. Она звонит в агентство Дюка – Стокера. Телефон занят. Звонит Джасперу. Никто не берет трубку. Эльф спрашивает отца, не выходной ли сегодня. – Нет, – отвечает отец. – А что? «Такое ощущение, что „Утопия-авеню“ больше не существует», – думает Эльф и отвечает: – Да так, ничего. Теплый влажный воздух пахнет скошенной травой. Эльф берет в сарае садовые ножницы и перчатки, уходит в дальний конец сада, начинает выпалывать сорняки и обрезать колючие плети ежевики. Ивы колышут ветвями. Пролески пробиваются из суглинка под ногами. Где-то заливается певчий дрозд. «Тот же, что и вчера?» Его не видно. Эльф немного волнуется за свою квартиру, которая пустует уже неделю. Дверь прочная, в окна не залезешь, но Сохо есть Сохо. Молоко в холодильнике, наверное, уже прокисло. – Ты тут немного пропустила, – слышится голос Имоджен. Эльф отрывает взгляд от земли. На лужайке стоит сестра: поверх халата накинут дафлкот, на ногах резиновые сапоги. И голос, и лицо безрадостные, отрешенные. – Я оставляю крапиву. Для бабочек. По новой моде. Имоджен садится на каменную ограду, отделяющую газон от нижней, топкой части сада. – Я как-то вдруг расстроилась… – И правильно сделала. А как же иначе? Имоджен смотрит на дом, ломает сухую веточку. – Может, попросить, чтобы все оставили тебя в покое? В полдневную дрему пригорода врывается рев мотоцикла. – Нет, не стоит. Я боюсь тишины в доме. Мотоцикл проезжает. Рев стихает вдали. – Я просыпаюсь и сперва ничего не помню, – говорит Имоджен. – Смутно ощущаю какое-то горе, но не помню почему. Всего на миг. Но в этот миг он со мной. Живой. В своей кроватке. Он ведь уже начал нас узнавать. Начал улыбаться. Ты же видела… А потом… – Она закрывает глаза. – А потом я все вспоминаю… и снова наступает субботнее утро. – Ох, Имми, – вздыхает Эльф. – Ты себя измучила… – Да, но когда я перестану себя мучить, то… тогда его и правда не будет. Эти муки – все, что от него осталось. Муки и… и молоко. Пчела с грузом пыльцы рисует овалы в воздухе. «Я не знаю, что ей ответить… Совершенно не представляю…» Имоджен смотрит на горку сорняков у ног Эльф. – Прости, если ненароком выполола ценные сорта. – Мы с Лоуренсом хотели построить здесь беседку. Но, наверное, пусть лучше здесь пролески растут. – Пролески – это хорошо. Они даже пахнут синевой. – Когда они только зацвели, я приходила сюда с Марком. Раза три или четыре. Чтобы он побыл на природе. – Имоджен отводит глаза, разглядывает руки; ногти обгрызены. – Думала, у нас впереди целая жизнь. А было всего семь недель. Сорок девять дней. Даже пролески цветут дольше. По кирпичной стене ползет улитка. Клейкая жизнь. – Роды были трудными, – говорит Эльф. – Тебе надо было окрепнуть… – Понимаешь, там был не только разрыв промежности, но и повреждена матка… В общем, я больше не смогу забеременеть. Эльф цепенеет. День продолжается. – Это точно? – Гинеколог сказал, что для меня вероятность забеременеть ничтожно мала. А когда я спросила, насколько ничтожно, он ответил, что «ничтожно мала» – это эвфемизм для «никогда». – А Лоуренс знает? – Нет. Я ждала подходящего случая… А потом… суббота… – Имоджен не может найти подходящего слова. – Ну вот, я сказала тебе, а не мужу. Я никогда больше не стану матерью. А Лоуренс не станет отцом. Хотя кто знает… Вдруг он решит, что на это не подписывался и… В общем, я все время об этом думаю. Невидимый мальчишка швыряет невидимый мяч о стену. Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам. – Речь же о тебе, – говорит Эльф. – О твоем состоянии. Когда захочешь, тогда и скажешь. Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам. – Если это называется феминизм, – говорит Имоджен, – я подписываюсь. Пам-бам, стучит мяч, пам-бам… – Это не феминизм. Это просто… так и есть. Пам-бам, пам-бам… Эльф сидит за фортепьяно в пустом банкетном зале гостиницы и отрабатывает арпеджио. Она весь вечер думала об Имоджен. Надо занять мозг чем-нибудь еще. Шумит дождь. В холле слышен голос диктора, но слов не разобрать. Эльф чувствует, что где-то ждет мелодия. «Иногда она сама тебя находит, вот как „Вальс для Гриффа“, а иногда приходится ее искать по закоулкам, выслеживать по еле заметным призракам, по запаху, по наитию…» Эльф решительно расчерчивает нотный стан. Она выбирает ми-бемоль минор в правой руке – самая классная гамма, – а левой пробует аккордовые ассонансы и диссонансы, нащупывая идеи. «Искусству не прикажешь… можно только дать знак, что ты готов…» После того как отринуты неверные шаги и повороты, вырисовывается верный путь. «Как в любви…» Эльф делает глоток шенди. К ней подходит отец: – Я иду спать. Спокойной ночи, Бетховен. |