Онлайн книга «Во фронтовой «культбригаде»»
|
Он хотел сам написать песни, по пьесе «Зеленый фургон», забыл автора. Он писал немного прозу. У него есть куски прозы – суровая проза… * * * Свидригайлова он играл прекрасно. Это была его последняя роль в театре. Я считаю, что это лучшая роль его. Хотя Гамлета он постепенно играл все лучше и лучше. Один раз в Марселе он играл удивительно. Я не мог оторваться… Всегда, на любом вечере, он охотно очень пел. Все получали такое удовольствие. Но последние два-три года он мрачнел и пил очень много. Он все искал выхода, иногда говорил какие-то очень наивные вещи. Вдруг неожиданно приезжал вечером, еще Катерина была на старой квартире – такая у нас комнатушка небольшая, он совершенно неожиданно приехал и начал говорить мне, что в театре хуже становится, неуютно, что реже тянет туда, – и все. Такой был долгий грустный разговор у нас. – Володя, милый, ну неужели ты думаешь, что я не вижу? Значит, это какие-то внутренние глубокие процессы старения, разочарования, бесконечных сложностей, что люди устают, старые, – и так далее и так далее. Но я чувствовал, что он уже совсем как-то уходит, он играл все роли свои, но все равно он уже целиком как-то ушел в поэзию, хотя театр все равно оставался для него очень важным, нужным. А когда его обманули с картиной – я помню, – где-то мы с ним остановились и минут двадцать говорили. – Да Володя, брось ты, все равно они тебе не дадут это делать. Он говорит: – Они обещали. – Ну, обманут они тебя. Обманут, и все. Брось. Давай сделаем, что ты хочешь. Ну, скажи, что ты хочешь сыграть. Ну, давай, Бориса сыграй. И он хотел это сыграть: – Ну давайте, подумаем. Я, – говорит, – вот немножко приду в себя, – он переливание крови делал все время. – Здоровья нет совсем. Сил нет. А за несколько дней до его смерти я опять заболел. В полшестого утра прибежал Боровский и даже говорить не мог – просто зарыдал, сел… Я вскочил, говорю: – Что?! Что случилось, что? – Ну вот и кончилась ваша двадцатилетняя борьба с актерами за Володю… Театр переживал очень сильно его смерть. Это был шок. И даже те, кто к нему при жизни относился более чем сдержанно, все равно почувствовали, что ушло то из театра, что нельзя ничем заменить, что это катастрофа. После смерти Владимира я получил распоряжение московского правителя, члена Политбюро В. Гришина, точное предписание, как хоронить В. Высоцкого. Все было оскорбительно в этом указе для памяти покойного. Я ответил, что «вы его травили, а хоронить будем мы, его друзья, так, как мы сочтем нужным». Мои отношения с властями обострились до крайности. Но я считал своей обязанностью сделать спектакль о Высоцком. Когда этот спектакль закрыли, это для всего театра было обидно, горько. И непонятна эта злость, бестактность, бездушье полное, мерзкий поступок этого министра, который всю жизнь врал и ему, и Марине, когда они приходили, чего-то всегда обещал, снимал трубку, делал вид, что он звонит, и говорил: – Что же вы не выпускаете пластинки? Ну надо же скорей! Вот у меня сидит Марина Влади и Высоцкий. Ну что там, почему? Целых три года. Вы же должны были выпустить, ускорьте, ускорьте, ускорьте. И потом проходил еще год – ничего не выпускалось… А он болезненно очень это переживал… Я все время говорил ему: – Да плюнь ты… Зачем тебе? Миллионы пленок. У тебя прекрасные, к счастью, записи, сумел ты сделать на Западе, ну и ладно. Чего ты к нему ходишь, унижаешься? Зачем тебе надо? Но он в чем-то как дите был, наивный. Вдруг как-то говорит мне: – Ну неужели вы не можете добиться от них хоть какой-то минимальной экстерриториальности… Я говорю: – Ты наивный человек, ребенок. Ты можешь чего-нибудь добиться при твоей-то популярности? Странный ты человек. Многого ты добился? Откуда же я могу добиться, что ты! Ну а потом, я считаю, что при такой фантастической популярности он мог совсем испортиться: поглупеть как-то и стать более чванным, – нет. Прошел он, в общем, медные трубы фанфарные. И огонь, и воду, и медные трубы – он все прошел… * * * Я решил обратиться к Черненко, он был на «Мастере и Маргарите», и когда кто-то во время действия мимо него выходил грубо – он сказал: «Могли бы и досмотреть». Черненко был членом Политбюро, и все знали, что он правая рука Брежнева. Он передавал несколько раз мои письма Брежневу. Я с Черненко имел два разговора по телефону, когда с Высоцким вся эта история была. Я ему сперва рассказал: ко мне вошли эти в кабинет без стука, распахнули дверь и сказали: – Представители Управления зачитывают приказ: строгий выговор с последним предупреждением о снятии с работы. Я им сказал: – Не трудитесь читать, я знаю этот приказ. – Откуда вы можете знать? Это секретно. Я говорю: – Есть хорошие люди, секретно и сказали. Один из них был самый глупый, из бывших артистов, – он учил Можаева, как нужно писать пьесу, – и по приказу министра девяносто замечаний ему сделал. А теперь он все хотел зачитать. Зычный актерский голос. Я говорю: – Благодарю, я знаю. Может, вы покинете мой кабинет? Они говорят: – Это не ваш кабинет, а государственный. Я говорю: – Извините, вы совершенно правы. И я вышел из кабинета. Ушел. Потом мне секретарь сказал, что они ушли из кабинета – посидели все и вышли. Я вернулся и начал заниматься делами. И весь этот разговор я передал Черненко. Он тяжело вздыхал и говорил мне: – Да, дожили! Ну неужели вот так, как вы говорите? Я говорю: – Неужели я вам буду неправду говорить? Извините, что я вас побеспокоил. Просто я больше не могу так работать. Потом это касается искусства, я вам говорю, они не разрешают, вот, спектакль о Высоцком. Потом он мне сказал: – Перезвоните мне через несколько дней, а я разберусь. До свидания. А когда я позвонил через неделю, как будто бы другой человек. – Почему вы к нам обращаетесь? У вас есть свой секретарь ЦК по пропаганде, товарищ Зимянин, он такой же секретарь ЦК, как и я… Я говорю: – Ну что вы, я знаю, разумеется. – Ну, в общем, вот я вам говорю: позвоните ему. Я говорю: – Вы знаете, с ним очень трудно: он не слушает. Он громким голосом очень быстро читает большую нотацию, и на этом разговор заканчивается. Бесполезно…. – Я вам повторяю: позвоните товарищу Зимянину. * * * Мне ничего не оставалось делать, я должен был выполнять. Я позвонил Зимянину, и тот начал на меня просто сорок минут орать. |