Книга Во фронтовой «культбригаде», страница 33 – Юрий Любимов

Я начал ставить «Галилея». Но это было не столько вызвано какими-то событиями… А это было опять интуицией. Моя интуиция мне подсказывала, что это надо делать, потому что мир все больше и больше скатывается к этому ужасу, и нужна какая-то – как присяга врачей – присяга ученых. Так что это пьеса о присяге ученого.

Эта трагедия развивалась во всем мире, и это подтверждалось конфликтом, который был у Сахарова с правительством.

У него был комплекс вины перед людьми. Потому что он дал им в руки страшное оружие, и так было с рядом крупных ученых: с Эйнштейном, с Бором – со всеми, кто был причастен к созданию этого страшного оружия.

Но и тут не обошлось без скандала. Сперва были только долдоны-монахи, потом пришлось их уравновешивать детьми, потом переделывать тексты. Пришел помощник Демичева, потом академик, – у него была такая особенность, он все время краснел, – посмотрел и говорит:

– Не кажется ли вам, что «солнце всходит и заходит – ничего не происходит» не надо, чтоб «долдоны», как вы их называете, – монахи пели?

Получалось, что я их причислил к долдонам.

Я говорю:

– Ну, можно и подумать.

И он пришел еще раз. А я переделал текст так: «Солнце всходит и заходит – очень много происходит». И вот тут он опять покраснел.

– Вы что, Юрий Петрович, нас совсем идиотами считаете или частично?

Я говорю:

– Ну, оставим эти рассуждения. Вы же меня тоже как-то считаете. Вы сказали – не нравится, мне хотелось найти взаимопонимание. Ну раз не нравится «ничего не происходит», я изменил.

Был в «Галилее» и такой случай. Я просил Высоцкого начинать спектакль, стоя на голове, и разговаривать. И когда пришло цензурное начальство, они сказали:

– Это что за безобразие, немедленно это убрать! Великий Галилей, такой ученый, стоит на голове.

Я ответил:

– Почему? Только что Неру был в Москве, его так принимали. А вы знаете, что он каждое утро стоит полчаса на голове. Это знаменитое упражнение йогов, это очищает и просветляет мозги и изгоняет глупость из головы.

Они:

– Ну ладно. Мы это проверим. Если так, то оставим.

Р.S. Не страна, а сплошная фантастика.

Люди нашей страны очень даже странны…

Один раз был и такой эпизод – они играли «Галилея», а меня в это время молотили. Молотили меня часов шесть – насмерть:

– Вон!! Не место ему тут жить! Пусть катится, не отравляет атмосферу! – на полную железку, как в «старые добрые времена».

Я:

– Разрешите быть свободным?

Они:

– Идите!

Я пошел, а там панели кругом и в них дверь – и после шести часов я как-то не мог найти дверь и начал щупать, где дверь, – и они захохотали. А я дверь нащупал, повернулся и сказал:

– Что вы лыбитесь?! Я найду выход, а вы – нет! – И я так дернул дверь, что дверь заклинило. И они действительно ломились и не могли открыть дверь.

Но это я был уже, конечно, в невменяемом состоянии. И я приехал уже к концу спектакля, и мне сказали:

– А ваши так играли, как никогда в жизни не играли, – то есть все приобрело чрезвычайную конкретность – выдержит он там, или нет. «Ему покажут орудия пытки – он сдастся, не сдастся», – и так далее. И актеры это почувствовали и играли сердечно чрезвычайно. Играли так по существу, что зал понял, что что-то происходит другое, – и затих и смотрел, затихший…

* * *

Когда я поставил «Послушайте!» В. Маяковского, ух, скандал был! Вот обсуждения-то были! И Сельвинский, и Кирсанов, и Брик – там много было народу. На Маяковском была битва насмерть. Потрясающее обсуждение, где Чухрай орал, что «у вас патриотизм штатных проституток, которые ложатся под клиента», – вот на эту комиссию. Что-то он зашелся – и тут такое пошло! Они говорили, что это не патриотический спектакль – ну, та же песня все время.

Там была поэзия, стихи, факты и легенды о Маяковском. Он очень любил публичные выступления и часто очень остроумно полемизировал. Есть крылатые его фразы, которые носятся до сих пор.

Я использовал такой театральный прием, прием для поэтического спектакля, когда Маяковского играло пять артистов. И некоторые артисты приходили ко мне и говорили:

– А зачем нам впятером играть? Я и один смогу сыграть…

Но там была главная мысль: как умирает по частям душа человека:

Вот и донаступался, что застрелился. И там есть диалоги: «Разговор с фининспектором», или идет Маяковский, и какой-то встречается писатель и говорит: «Маяковский, смотри, я купил „вечное перо“». Он говорит: «Дурак, вечное перо было у Шекспира, как ты мог его купить?» – ну, когда появились ручки эти автоматические… Ручка появилась в Советском Союзе – это была диковина, очень трудно было ее купить. Ее назвали «вечное перо».

В спектакле мы мистифицировали. Например, сцена такая: мещане, чиновники – вечеринка, танцуют. Как в «Клопе», только более современно. И когда чиновники танцевали, один играл на гитаре и пел: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные. Как люблю я вас…» – очень смешно делал артист Бортник, очень талантливый. Тогда Высоцкий, который играл Маяковского, говорил: «Дайте гитару» – брал гитару, начинал ее настраивать чуть-чуть, тогда этот чиновник говорил: «А! Ха-ха-ха! Перестраивается! Значит, понимает…» И тогда начинал Владимир петь, но как он мог петь: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные! Как бы я вас всех в раз, да еще раз! Чтобы вдрызг разлетелись вы много-много раз!» – про них, но с настоящим темпераментом… И публика хлопала, конечно. И он говорил пушкинскую фразу: «Толпа имеет здравый смысл, но в отношении вкуса ни гу-гу».

И третий раз, когда чиновник говорил: «Ведь можете, если захочете». Что, мол, ведь можете, если захотите спеть так, как нам нравится.

А вот из приемного акта Управления культуры:

«Выбор отрывков и цитат чрезвычайно тенденциозен. Например, обыватель Калягин с торжеством заявляет, что В.И. Ленин похвалил только одно стихотворение Маяковского „Прозаседавшиеся“, а вообще вождь ругал поэта, не любил его. Причем ленинский текст издевательски произносится из окошка, на котором, как в уборной, написано „М“.

В спектакле Маяковского играют одновременно пять актеров. Но это не спасает положения: поэт предстает перед зрителями обозленным и затравленным бойцом-одиночкой. Он одинок в советском обществе. У него ни друзей, ни защитников. У него нет выхода. И в конце концов, как логический выход, – самоубийство.