Онлайн книга «Во фронтовой «культбригаде»»
|
Жан Вилар, знаменитый французский актер и режиссер, возглавлявший в свое время Национальный театр в Париже, прибыл в СССР по приглашению Министерства культуры. За обедом с ним я обмолвился, что спешу на репетицию «Живого». Гость выразил желание посмотреть ее. Как я мог отказать коллеге в такой естественной просьбе? Жан Вилар, не говоривший по-русски, пришел вместе с корреспондентом «Юманите» Максом Леоном. Вдруг в зале появляется взволнованный директор и требует вывести Вилара с репетиции. Унизительно и позорно! Репетицию я провел – Вилар смотрел. На сдачу спектакля в апреле 1969 года никто не пришел, вместо этого нас с Можаевым вызвали в Министерство культуры. Фурцева нас не приняла, а ее заместители без обиняков объявили, что спектакль никто не разрешал, на каком основании мы его предлагаем? Мы напомнили о предыдущей встрече у министра, на которой наши собеседники присутствовали. Глядя нам в глаза, они сказали, что ничего не помнят. Вдруг с утра в театре звонок: едет министр! Вошла Екатерина Алексеевна, каракулевое манто у нее с плеча свисает, свита из тридцати четырех человек. Из зала выставили всех, чтобы и мышь не проскользнула. На прогоне не позволили присутствовать ни художнику Давиду Боровскому, ни композитору Эдисону Денисову. Случайно пробрался Вознесенский. Сидел заместитель министра Владыкин, еще кто-то. Был еще молодой чиновник Чаусов. И сидела уважаемая Екатерина Алексеевна. От нас сидели директор театра Дупак, парторг Глаголин, я и автор. Едва кончился первый акт, Фурцева хлопнула ручкой и крикнула: автора – ко мне! – Послушайте, дорогой мой, с этой условностью надо кончать! – Да что здесь условного? – Все, все, все, все! Нагородил черт знает что… Режиссера – сюда!.. Режиссер, как вы посмели поставить такую антисоветчину? Куда смотрела дирекция? – Дирекция – за. – А партком? Есть здесь партийная организация? Встал белый Глаголин. Она посмотрела и говорит: – Ясно! Нет партийной организации! Сядьте! Артист, эй вы там, артист! Высунулся Джабраилов – он ангела играл в трико и с крылышками. Она ему: – И вам не стыдно участвовать во всем этом безобразии?! Тот маленький, клочки волос торчат, и он испуганно отвечает: – Не стыдно. – Вот видите, – обратилась она ко мне, – до чего вы всех довели. Весь театр надо разгонять. В этом театре есть советская власть? Потом Вознесенский пытался что-то сказать: – Екатерина Алексеевна, все мы, как художники… Она ему: – Да сядьте вы, ваша позиция давно всем ясна! И вообще как вы сюда пробрались? Одна все это компания. Ясно. Что это такое нам показывают! Это же ведь иностранцам никуда даже ездить не надо, а просто прийти сюда (а они любят сюда приходить) и посмотреть, вот они все и увидят. Не надо ездить по стране. Здесь все показано. Можно сразу писать. Тут вскакивает этот – Чаусов – и спрашивает: – Екатерина Алексеевна, вы разрешите мне сказать от всего сердца? Она ему говорит: – Скажите, от молодежи. Он ей: – Екатерина Алексеевна, что же это такое они нам смеют показывать! Это же как крепостное право! Это же нельзя удержаться от гнева! Она ему: – Да, говори, говори им смело все. И вот он возмущался, возмущался, но тут вмешался Можаев. Он зашагал по проходу и сказал Чаусову: – Сядьте! Тот сел. И Можаев ему так пальцем сделал: – Ай-яй-яй-яй-яй, молодой человек, ай-яй-яй, такой молодой и так себя ведете, как жалкий карьерист. Что же из вас выйдет? А министру: – Как вам не стыдно, кого вы воспитываете, кого растите. Те обалдели, а он ходил и читал им лекцию про то, что творится, что они себе позволяют, как разговаривают с нами. Он вошел в раж, стал весь красным. Вмазал целую речугу. Случайно забыли выключить трансляцию, и весь театр слышал это обсуждение. Потом Екатерина Алексеевна очухалась и сказала Можаеву: – Ладно, с вами тоже все ясно, садитесь. И тогда она обернулась ко мне: – Что вы можете сказать на все это? Вы что думаете: подняли «Новый мир» на березу и хотите далеко с ним ушагать? А я не подумал, и у меня с языка сорвалось: – А вы что думаете, с вашим «Октябрем» далеко пойдете? И тут она замкнулась. Она не поняла, что я имел в виду журнал «Октябрь», руководимый Кочетовым. Потому что тогда было такое противостояние: «Новый мир» Твардовского – и «Октябрь» Кочетова. А у нее сработало, что это я про Октябрьскую революцию сказал. И она сорвалась с места: – Ах, вы так… Я сейчас же еду к Генеральному секретарю и буду с ним разговаривать о вашем поведении. Это что такое… это до чего мы дошли… И побежала… С ее плеч упало красивое большое каракулевое манто. Кто-то подхватил его, и они исчезли… С ними исчез спектакль «Живой». За «клеветнический» спектакль меня сняли с работы и исключили из партии. И тогда я написал письмо Брежневу. И он смилостивился, сказал: пускай работает. Недели через две меня вновь приняли в партию: ну, Юрий Петрович, ну, погорячились, вы уж извините… …Когда в 1989 году мы восстановили этот спектакль, на пресс-конференции мне задали вопрос, нет ли у меня ощущения, что эти проблемы ушли, что это уже поздно. Мне эти вопросы были странны, и я их не понимаю. Если это произведение искусства, оно устареть не может. Может устареть злободневная статья, может устареть какая-то гневная публицистика по конкретному вопросу. Но как может устареть произведение искусства – вы мне объясните. Театр не блокнот агитатора, не газета, не публицистика, театр старается создать произведение искусства с глубокими характерами, неповторимое по форме, по эстетике своей, по манере, – как это может устареть? Нам тогда сказали, что в финале огород надо вернуть Кузькину, а мы решили изменить финал. Так как все так плохо идет – мы решили, что землю Кузькину под огород не дают. И публика это как-то живо очень воспринимает. Казалось бы, недоумение – ведь сейчас все дают – нет, только дают опять по блату, и опять только номенклатуре. А фермеры, бедные, говорят: «Вот если бы сейчас мне предложили взять – я бы не взял», – то есть душат опять – другим способом, но все равно душат. Иначе они не умеют, потому что правят по-прежнему коммунисты, та же номенклатура. Только перетусовались. Поэтому и демократия у нас на коммунистический манер. * * * …Ни «Что делать?», ни «Мать» я сам не предлагал. Они предложили: хотите работать режиссером, тогда поставьте «Мать». Потом начались с ней скандалы. Я пригласил художника Юрия Васильева, и он сделал оформление: такие клетки, клети меняли ракурсы. Мы с ним дружили, он замечательный, прекрасный человек, независимый, ему тоже доставалось. Был грандиозный скандал: какой-то иностранный журнал напечатал его… И после этого его выгнали из Союза художников, но у него были друзья, по Эрнсту Неизвестному, «зелененькие». И они часто бывали у него в мастерской, и, кстати, там мы с ними и познакомились. И они помогали мне передавать письма к Брежневу. |