Онлайн книга «Один день Ивана Денисовича»
|
Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать — да к себе в лагерь. Солдату тоже не разгуляешься: дел много, времени мало. А вот не сходится счёт их. Как последние пятёрки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом конце трое их будет. А нет, опять двое. Счётчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит: — Бригадир сто четвёртой! Тюрин выступил на полшага: — Я. — У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай. — Нет. — Подумай, голову оторву! — Нет, точно говорю! А сам на Павла косится — не заснул ли кто там, в растворной? — Ра-а-азберись по бригадам! — кричит начкар. А стояли по пятёркам как попало, кто с кем. Теперь затолкались, загудели. Там кричат: «Семьдесят шестая — ко мне!» Там: «Тринадцатая! Сюда!» Там: «Тридцать вторая!» А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов: бригада вся с руками порожними, до того заработались, дурни, что и щепок не подсобрали. Только у двоих вязаночки малые. Игра эта идёт каждый день: перед съёмом собирают работяги щепочек, палочек, дранки ломаной, обвяжут тесёмочкой тряпичной или верёвочкой худой и несут. Первая облава — у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит, сейчас велит всё кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками наверстать думают). Но у работяги свой расчёт: если каждый из бригады хоть по чутку палочек принесёт, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от неё тепла не дождёшься. Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче да суют их себе под бушлат. Так прораба и минуют. Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело — мундир не велит, другое — руки автоматами заняты, чтобы по нам стрелять. Конвой как к лагерю подведёт, тут и скомандует: «От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда». Но берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих зэков, а то вовсе носить не будут. Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда донесёшь, когда отымут. Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а бригадир уже всех счёл и доложил начкару: — Сто четвёртая — вся! И Цезарь тут, от конторских к своим подошёл. Огнём красным из трубки на себя попыхивает, усы его чёрные обындевели, спрашивает: — Ну как, капитан, дела? Гретому мёрзлого не понять. Пустой вопрос — дела как? — Да как? — поводит капитан плечами. — Наработался вот, еле спину распрямил. Ты, мол, закурить догадайся дать. Даёт Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть. — В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! — шумят все. Улупил помощник бригадира 32-й и ещё с ним парень один — туда, к авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? — спрашивают. И дошло до Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван? Не тот ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом? Шпионов — в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные, снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто. И Шухов такой же шпион. А тот молдаван — настоящий. Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал — это что начкару будет? А толпу всю и Шухова зло берёт. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? Уж небо тёмно, свет, считай, от месяца идёт, звёзды вон, мороз силу ночную забирает — а его, пащенка, нет! Что, не наработался, падло? Казённого дня мало, одиннадцать часов, от света до света? Прокурор добавит, подожди! И Шухову чудно́, чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая. Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, — и досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и лютел со всеми, и ещё бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе — разодрали б, как волки телёнка! Вот когда стал мороз забирать! Никто не стоит — или на месте переступает, или ходит два шага вперёд, два назад. Толкуют люди — мог ли убежать молдаван? Ну, если днём ещё убёг — другое дело, а если схоронился и ждёт, чтобы с вышек охрану сняли, не дождётся. Если следа под проволокой не осталось, где уполз, — трое суток в зоне не разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю — тоже. Это уж их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто бежал — конвою жизнь кончается, гоняют их безо сна и еды. Так та́к иногда разъярятся — не берут беглеца живым. Пристреливают. Уговаривает Цезарь кавторанга: — Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните? — М-да… — Кавторанг табачок покуривает. — Или коляска по лестнице — катится, катится. — Да… Но морская жизнь там кукольная. — Видите ли, мы избалованы современной техникой съёмки… — Офицеры все до одного мерзавцы… — Исторически так и было! — А кто ж их в бой водил?.. Потом черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели уж такие были? — Но более мелких средствами кино не покажешь! — Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говённой, да не мо́я, не скребя в котёл бы ухнули, так мы бы… — А-а-а! — завопили зэки. — У-у-у! Увидели: из авторемонтных три фигурки выскочило, — значит, с молдаваном. — У-у-у! — люлюкает толпа от ворот. А как те ближе подбежали, так: — Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!! И Шухов тоже кричит: — Чу-ма! Да ведь шутка сказать, больше полчаса времени у пятисот человек отнял! Вобрал голову, бежит, как мышонок. — Стой! — конвой кричит. И записывает: — Кэ-четыреста шестьдесят. Где был? А сам подходит и прикладом карабин поворачивает. Из толпы всё кричат: — Сволочь! Блевотина! Паскуда! А другие, как только сержант стал карабин прикладом оборачивать, затихли. Молчит молдаван, голову нагнул, от конвоя пятится. Помбригадир 32-й выступил вперёд: — Он, падло, на леса штукатурные залез, от меня прятался, а там угрелся и заснул. И по захрястку его кулаком! И по холке! А тем самым отогнал от конвоира. |