Онлайн книга «Эшелон на Самарканд»
|
В глазах бека – выцветших глазах старика на гладком еще лице нестарого мужчины – нет радости, какая бывает у низких людей в момент чужого унижения, а только равнодушие и тоска. Не для своего удовольствия затеял он эту игру, а для удовольствия других – и потому доведет до конца. Снова кидает в фонтан – уже не кость, а чистое мясо. Деев не видит кусок, что шлепнулся ему прямиком на ногу и сползает сейчас по ботинку, оставляя жирный след, а только чувствует запах – свежая, хорошо проваренная с травами баранина. И еще один кусок летит в Деева – уже не под ноги, а в грудь. И еще один – в лицо. Больше всего хочется поднять этот шмат и запулить обратно. Но будет это, пожалуй, последнее, что Деев сделает в жизни. А ему нужно – спасти детей. – Если встречу тебя в бою – убью, – говорит Деев отчетливо, утирая с лица жирные разводы. Говорит негромко, и за гомоном других голосов его слова слышны едва ли. Ан нет, слышны – обнаружив, что шут подал голос, басмачи балабонят восторженно: экий выискался! Квакают и каркают на все лады, перекрикиваются, шлепая друг друга мясистыми пятернями по плечам. Делают ставки? От костров подтягиваются зрители – посмотреть на представление изблизи. Толпятся на земляном краю фонтана рядом с конвойными, тарахтят на своем языке. Деев поднимает ладонь – высоко поднимает, а все равно как из погреба к зрителям тянется, – и на мгновение гвалт стихает изумленно. – Но сегодня я не воин, – продолжает в тишине. – Сегодня я везу пять сотен сирот в Са… Не дослушав, зрители галдят вновь. И бек не слушает. Подманив пальцем юнца на подхвате, распоряжается о чем-то, и тот кивает усердно, едва голова с шеи не падает. Один из тринадцати, в шерстяном кафтане на персидский лад и клетчатом тюрбане, кричит зычно в собравшуюся толпу – и та отвечает ему дружным ревом. Как стая птиц перекликается в воздухе. Или гудят духовые в оркестре. Но – о чем гудят? Все, что остается Дееву, это продолжать говорить, надеясь, что хитрый бек только делает отрешенное лицо, а на деле понимает по-русски хоть малость. И вникает – хотя бы чуть-чуть. И Деев торопится, говорит, пока не внесли по приказу начальника бочку соляной кислоты или еще какую гадость, чтобы усмирить болтливого пленника: – Сироты эти умирают от голода. Половина их мусульмане, как и ты. Можешь им рубахи задрать и на концы обрезанные полюбоваться. Еще половина такие же крестьяне, как и… Снова радостный рев: бек вытирает о полотенце руки, жирные после мяса, а полотенце-то – и не полотенце вовсе, а красное знамя! – Еще половина такие же крестьяне, как и твои дехкане. А многие говорят на языке, похожем на твой. Их всех родили женщи… Брезгливо смяв полотнище, Буре-бек бросает его перед собой. Остальные тянутся к знамени, едва на куски не рвут, – вытирают руки, самые догадливые сморкаются; возня, хохот, ликование. – Их всех родили женщины, такие же, как твои жены. А лет этим детям столько… Истерзанное знамя летит в фонтан, к недоеденному мясу и недоглоданным костям. Не смотреть на поруганный флаг! Продолжать говорить! – А лет этим детям столько, что все они могли бы быть твоими детьми. Чего же хочет от него издеватель? Какая роль отведена Дееву в этом первобытном театре? Очевидно, роль без слов. За дастарханом балагурят, возбужденные расправой над знаменем. И еще один из тринадцати, в черном турецком кафтане и желтой чалме, вздымает руки и кричит что-то воинственное – и толпа опять отзывается, опять ревом. Уж не удачный ли бой сегодня отмечают? И не в нем ли добыто это знамя? – Я долго думал и все понял, – настойчиво долдонит из ямы Деев, словно безумец, что сам с собой разговаривает. – Мы сбились с пути где-то в районе Арыси, ушли не на ту ветку. Ты же знаешь наверняка, где мы ошиблись, Буре-бек, твои янычары уже доложили. И про то, что взять у нас нечего, тоже знаешь. Ты ничего не сможешь взять, Буре-бек. Ты можешь только дать. Дай же! Последние годы ты отнимал жизни, и много. А теперь можешь жизнь подарить. Спасти… Но все уже вновь тонет в ликующем гуле: по короткому знаку бека прежний юнец выводит к дастархану большого пса. А надета на пса рубаха советского бойца, с красными нашивками у во́рота и красной же звездой на рукаве. А на башке у пса фуражка с такой же звездой, веревкой потуже примотана, чтобы не падала. И даже тощее пузо обернуто несколько раз ремнем с пряжкой – одет по форме, только галифе с ботинками не хватает. Озирается пес на гогочущих людей, бьет лохматым хвостом и радуется всеобщей буйной радости. – Спасти сироту – богоугодное дело. Спасти пять сотен сирот – это пять сотен богоугодных дел. Когда еще тебе выпадет такой случай, Буре-бек? Устав от непривычного снаряжения, пес садится на задние лапы, передними пытается содрать фуражку с кудлатой башки. – Хо-о-о-о! – воют от смеха басмачи. А бек швыряет собаке мясо – не в морду, а подальше, к борту фонтана. Хапнув подачку едва не на лету, пес чует и еще мясо – под ногами у Деева. Прыгает к нему и принимается жадно глотать извалянные в пыли куски. Деев отступает назад – и тотчас щелкают курки наставленных в спину винтовок: не двигаться! Деевские башмаки, и галифе, и бушлат, и лицо – все перемазано бараньим жиром, и вот уже голодная псина тычется ему и в башмаки, и в галифе, ведет носом по бушлату и, встав на задние лапы, а передние положив Дееву на плечи, теплым языком вылизывает щеки. – Спасти детей легко, я все продумал. – Деев отворачивается от горячего собачьего дыхания, но оно везде. – Нужно приказать твоим людям переложить рельсы – выложить петлей до обратного соединения с веткой. – И слюна собачья уже везде, забила ноздри и залила губы, слепила ресницы. – Для твоих янычар день работы, не больше. Похоже, слышит его только пес. Сидящие за дастарханом изнемогают – уже не хохочут, а стонут надрывно и лупят ладонями о циновку, опрокидывая тарелки. Зрители тоже корчатся беззвучным смехом, хватаются друг за друга, чтобы не свалиться от веселья. Конвоиры целятся в узника, но едва удерживают оружие – стволы и животы ходят ходуном. Облизав Деева, пес обнаруживает у деевских ног баранью лопатку и хочет уже уволочь, но – выстрел! – падает наземь. Короткая конвульсия. Простреленная светлая фуражка набухает кровью. Буре-бек откладывает револьвер. На той стороне двора в загоне ржут и поднимаются на дыбы кони. Блеют бараны в закутке. Песье тело последний раз дергает лапами и замирает под армейской рубахой. Смолкнувшие сотрапезники оправляются и подбирают рассыпанную по скатерти еду. Храбрецы, что осмелились подобраться ближе к начальственному пиру, ретируются торопливо к своим кострам. |