Книга Баланс белого, страница 41 – Елена Мордовина

— Выдыхай, поэт! Саш, паровоз будешь?

Пока Макс выдыхал в меня дым, Ольховский отчаянно жестикулировал, пытаясь показать, что тоже хочет паровоз.

— Сам тяни, поэт. Но, но, после меня.

Докурили. Я сидела в кресле и не могла пошевелиться.

Говорить я после этого тоже обычно не могла.

Между Максом и Ольховским проскакивали электрические разряды враждебности.

— Ну, расскажи нам что-нибудь о поэзии.

В его просьбе чувствовался вызов. Ольховский, кажется, этого не понимал, он будто взлетел куда-то к покрытому плесенью потолку:

— Поэзия — это квинтэссенция человеческого существования.

Он прикрыл веки и гудел, как будто читал мантру.

— Она передается от поколения поколению, как горячие угольки в ладонях.

Макс сосредоточенно кивал.

— Поэзии мало.

— Мало, согласен, больше не было.

Ольховский даже не услышал ответной реплики.

— Она сжигает кожу, сжигает папиллярные узоры, линии судьбы и жизни, но она дышит! Шри Ауробиндо называл Шекспира парабрахманом, «ограничившим самого себя именем и формой Шекспира»…

— Ауробиндо — чувак! Душка, безусловно! «Бог создатель — абсолютный Шекспир существования», — Макс снова мне улыбнулся. — Кстати, Шекспир тоже марихуану покуривал.

— Эта интерпретация семьдесят шестого сонета довольно спорная.

Мальчики явно не могли расслабиться. Мне казалось, это из-за меня.

— А соскоб с его трубок?

— Саш, ты че молчишь?

— Говорят, что Шекспира вообще не было. То есть, Шекспир — это был совсем не Шекспир.

— Ну, конечно. Это же был парабрахман, — Макс заржал.

— Абсолютный Шекспир существования.

Я не заржала. Я откинула голову и улетела.

Придя в себя через какое-то время, я пошла обследовать книжные полки. Макс лежал на кровати, глядя в потолок. Ольховский сидел, прислонившись к стене.

В буфете, на застекленных полках, хранилась посуда, маленькая пачка индийского чая и книги.

Самиздатовский Шри Ауробиндо в зеленом переплете (я уже поняла, что они его недавно читали), Эдгар По, Амброз Бирс, несколько томов Бальзака и «Улисс» Джойса. Рядом валялись инструменты и всякий хлам — молоток, плоскогубцы, магниты, тряпки, болты, алюминиевые шашечки и огромный девятидюймовый гвоздь.

В коридоре послышались шаги, торопливые, казалось, что человек почти бежит.

Наконец, тень заслонила дверной проем. Макс вскочил и обнял за плечи вошедшего:

— Митчелл, ты? Что-то ты так долго.

— Я, блядь, долго. Курить не надо было. Долго. А этого мудака вообще убить мало. Ну че, привезла она?

— Да, все нормально. Довезла, все в порядке, успокойся.

— Что нормально? Довезла… А могла бы не довезти. Пиздец, блядь, че творят!

Он повернулся к Ольховскому:

— Нахуя ты это все девке скинул?

— Скажите спасибо, что я вообще с этим связался. Кольчевский, тот сразу отказался. Вы меня вообще благодарить должны. Я все правильно сделал.

— Че ты на Кольчепу наезжаешь? Сам зассал! Скажи, зассал. Правильно, блядь, он сделал, пидорас.

— Митчелл, успокойся, не трогай Андрюшу. Андрюша молодец, все организовал.

— А если бы она на Казани не появилась? Какого ей вообще тебя было слушать — на Казань переться!

— Да ей некуда больше было, по любому… Потусовалась бы день по Питеру — все равно бы пришла.

— А если бы назад постопила? Ну ты, блядь, мудак! Если бы ее на границе взяли, она бы все равно тебя первого сдала!

— Не взял бы ее никто! Никогда! Я тебе говорю — он без запаха! Его ни одна собака не учует. В лаборатории определить невозможно, в растворе — ноль! Ничего! Одна вода!

— А че-ж ты сам-то зассал?

— Блядь, поехали по второму кругу! Заебали, все, Митчелл, хватит! Давайте лучше посмотрим, что там у нас есть.

И тут все они одновременно вспомнили о моем существовании. Я уже догадывалась, о чем идет речь, но еще не могла сообразить, чего от меня ждут.

— Рюкзак давай, — Ольховский говорил почти шепотом.

Наконец он сам схватил рюкзак и стал выбрасывать оттуда вещи. Достал мишку и бросил его на стол.

Стол был покрыт желто-зеленой скатертью в коричневую клетку, такой шершавой, что противно было провести по ней рукой. На нем стояла большая жестянка из-под кофе, в которой хранились сухари, сахарница и заварочный чайник. Над столом висело еще несколько угроз администрации. Слева приклеена была порнографическая картинка, на которой изображен был молодой человек в СС-овской форме, перед которым на коленях стояла черноволосая красотка и делала минет.

— Давай, что ты ждешь? Поэт… Показывай, что там внутри.

Ольховский достал нож и воткнул его в игрушку.

Сделал разрез. Митчелл и Макс склонились над столом.

— Действительно, гранулы. Прикольно. Интересно, кто из них такое придумал?

— Меньше знаешь — крепче спишь. На сколько, ты говорил, эту гранулу разводить?

— Пятнадцать литров.

— Да ты гонишь. Давай, хотя бы десять.

— Лучше не экспериментировать. Дозировка должна быть очень точной.

— Тебя не спросили, поэт. Ты хотя бы раз в своей жизни «белый» разводил? Так вот и не пизди. Иди лучше сделай кипяченки полведра.

— Полведра — это пять литров.

— Не ссы, тебе говорят. Мы кропалик располовиним — как раз на полведра. Нахуя нам ведро, мы потом заебемся его фасовать тут.

Митчелл извлек из кармана шприц и поднял его к свету:

— И зачем он с такой толстенной иглой взял, скотоубийца?

Митчелл сунул шприц Ольховскому и подошел к мишке.

— Баночка есть? Вот эта подойдет.

Он выбросил сухари из кофейной банки прямо на скатерть.

Пока Ольховский с Максом возились на кухне, Митчелл аккуратно пересыпал гранулы в кофейную баночку.

У меня немного кружилась голова. Я прилегла. За кроватью стояла этажерка, на которой помещались шахматы. Белые были все, у черных не хватало две ладьи и двух пешек. Пешками, видимо, служили магниты. Одной ладьей был маленький бронзовый дракончик с круглой пастью и косыми глазами, второй ладьей — зажигалка Zippo, на которой был выгравирован летящий кондор.

Митчелл с Максом что-то грели, крошили, спорили.

Я взяла со стола распотрошенного мишку и вернулась в кровать, прижимая его к себе. Хотелось плакать. У меня так бывает через какое-то время после того, как я покурю.