Книга Баланс белого, страница 42 – Елена Мордовина

Кажется, я заснула.

Очнувшись, выглянула в окно. В трещине между домами тонул закат. Они еще чем-то гремели. Вскоре зашли в комнату.

— Не спишь?

Я покачала головой.

— Грязь какая-то, ватки нет, чтобы через ватку набирать?

— Где ты тут грязь видишь? Все стерильно. Вмажешь его, Макс?

Ольховский сел в кресло, Митчелл уселся на корточках в дверном проеме и наблюдал за происходящим. Ольховский со страдальческим выражением закатал левый рукав рубашки и погладил свою оголенную руку.

— Что теперь? — он, казалось, тоже был в замешательстве, потому что раньше только смотрел, как это делается, но никогда не кололся.

— Руку перетяни ему!

Макс снял с себя широкий кожаный ремень и затянул его на руке Ольховского, выше локтевого сгиба.

— Вздулись. Водки принеси, — обратился он ко мне. — Там, в кухне, на столе стоит.

Я принесла ему целый стакан. Макс сделал несколько глотков, намочил пальцы и смазал место на руке, куда собирался колоть.

Макс взял шприц и скоро, не колеблясь, воткнул в руку Ольховского.

— Попал, нет? Кровь должна быть, если попал.

Он потянул поршень на себя, и в шприце появилась темная фиолетовая кровь.

— Есть кровь.

— Ну, с богом!

Макс почему-то очень торопливо вводил жидкость, отчего на руке Ольховского тут же вздулся пузырь, выше того места, куда он колол, и становился он все больше. Макс запаниковал и больше вгонять не стал. Он так же торопливо выдернул иглу. По руке Ольховского хлынула фиолетовая кровь, она закапала на край кресла и на пол.

— Кровь венозная, а я было подумал, что в вену не попал, испугался. Вытри с него кровь, пожалуйста! Ремень я ослабил, и вводил вроде медленно.

Митчелл равнодушно следил за его манипуляциями. Я плеснула в ладонь немного водки и стала стирать кровь с Андрюшиной руки. Теперь мои руки были в крови, и я ушла в кухню, чтобы их отмыть.

Когда я вернулась, Ольховский растирал вздутие. Голос Макса, раздававшийся из темноты, окреп и приобрел повелительный оттенок.

— А я что говорил? Ну, пузырь — не пузырь, а что-то попало, сейчас начнется. Только кресло кровью искапал.

Митчелл встал и подошел к Ольховскому. Тот уже откинулся на спинку кресла и ни на что не реагировал.

— Пошел приход. Ничего сделать сам не можешь. Вся комната в крови…

— Семь капель всего, я посчитал!

— Ну, давай теперь я тебя вмажу.

— Подожди, я хоть посмотрю, что с поэтом будет.

— А че с ним будет? Давай, тогда девчонку? Вмазать?

Митчелл глядел на меня своим стеклянным взглядом.

— Я не колюсь никогда. Не хочу.

— Выпей тогда. За компанию. Че, стремаешься?

— Да ну, Митчелл, мы и так рискуем с дозировкой, а пить это вообще никто не пробовал.

— Не гони беса. Я пробовал. Вставляет охуенно. Если че — вырвет — и все.

— Все равно рискуем. Это не тот «белый», с которым можно ошибаться в дозах, если хочешь себе проблем — валяй. Потом сам будешь думать, что с ней делать. Лучше, я не знаю, в десны втереть. Пусть капнет на палец и втирает. Это точно не убьет. Но, хуй его знает, потом что делать.

— Да ладно, хватит ссать. Ложку пусть оближет. Ложку ей принеси облизать.

Макс принес мокрую ложку. Митчелл подошел и подал мне ложку, как леденец:

— Возьми просто оближи. Да не бойся, маленькая, что ли?

Я лизнула.

— Да че ты ссышь? Оближи нормально. Вот, молодец. Сиди, сиди, а лучше ляг.

— Пусть лучше сидит. Вдруг блевать сейчас начнет.

Макс присел рядом и обнял меня за плечи.

Сначала ничего не было.

Потом вдруг — тысячи ледяных цикад. Вспышка где-то под диафрагмой — и все.

Дальнейшее я помню плохо, какими-то фрагментами.

Митчелл растирает мне стопу:

— Лежи, лежи.

У него в руках шприц.

Я закрываю глаза.

— А что будет, если она откинется?

— Да выбросим где-нибудь нахуй. Кто ее искать будет. Труп без документов.

— Митчелл, давай ей поменьше вкалывать. Оно тебе надо?

— Блядь, а как я буду знать, по сколько фасовать? Этот мудак от двух кубов что-то быстро очухался.

Я снова проваливаюсь.

Ползу по стенам. Пытаюсь найти туалет. Почему-то натыкаюсь на Кольчепу.

— Ты здесь?

— Здесь, здесь, ты чего? Туалет? Давай, я тебя проведу.

Потом меня рвет — рвет надрывно, от самого дна, мутные кольца прорываются сквозь мое тело, выплевывая в жерло унитаза мусорные образы соборов, дворов и каналов, как от водки — чистый желудочный сок со сгустками, похожими на сперму. В бреду галлюцинаций кажется, что я выхаркиваю сперму из самого своего нутра, смешанную с воспоминаниями, песней, вагнеровским голубоглазым гитаристом и губной гармошкой: «О, Mother, tell your children not to do what I have done!» Казалось, внутри хлопают все мои пустоты — желудок, влагалищная труба, пузыри, мочевые и плавательные, сердце и бог знает еще что.

Мне очень плохо, но я уже в сознании.

Я сижу на краю унитаза и включаю реле старой стиральной машинки.

Когда тиканье прекращается, я запускаю реле снова.

Дверь туалета вдруг открывается. Митчелл берет меня за подмышки и тащит на кухню.

Бледный Ольховский еле держится, прислонившись к дверному косяку.

Макс наливает в стакан водку:

— Пей!

— Нет, не могу.

— Дура! Макс, я буду держать, а ты лей. Музыку включите, а то, блядь, щас орать будет.

Митчелл крепко хватает меня за волосы и припечатывает мою голову к стене.

Я кричу.

«О тебе узнал я во вчерашнем странном сне», — звучит музыка из магнитофона.

Еще один удар.

— Да замолчи ты, сука!

Из носа течет кровь.

«Всё, что я увидел, будет вечно жить во мне».

— Че ты за хуйню опять включил!

Кровь горячая, течет по верхней губе, попадает в рот.

В ноздрях хлюпает.

Как в детстве. Я не выношу мыть голову. Не потому, что от шампуня щиплет глаза. Потому что, когда мама смывает пену, теплая вода заливает ноздри. Мне страшно и я кричу.

Но теперь я не кричу. Я только стискиваю зубы. Выскальзывают обрывки какого-то фильма о временах военной хунты в Аргентине.