Мерлина больше не было: я отошел в сторону и смотрел издалека на неразмышляющее, бесчувственное тело, в то время как оно наносило затверженные удары.
Тело было мое, но Мерлин исчез.
Я видел перед собой лица… перекошенные рты изрыгали брань на неведомом мне наречии… искаженные ненавистью лица исчезали под взметнувшимися копытами… жутко кривлялись отрубленные головы на острие моего меча…
Пламенем объяло меня исступление битвы, и белое каление ярости жаром обдало врагов. Никто не мог устоять передо мной, и немногочисленный отряд саксов был вскорости перебит.
Дружинники собрались вокруг меня. Некоторые вытирали с мечей кровь. Я сидел в седле, тупо глядя на солнце и опустив меч.
Кто-то тронул меня за плечо.
— Господин Мерлин, — промолвил Пеллеас. — Что случилось? — Голос его был нежен — так мать говорит с лежащим в жару ребенком. — Что ты увидел?
Из крепости впереди клубами вздымался дым, ветер доносил далекие крики. Я тряхнул поводьями.
— Господин Мерлин, — продолжал спрашивать Пеллеас, но я не отвечал. Я не мог говорить, да и что тут можно было ответить?
Варвары, с которыми мы сразились на дороге, возвращались к броду — наверное, чтобы укрыться в засаде и напасть на тех, кто решил бы прийти на выручку Кустеннину. Главный отряд двигался на Годдеу.
Мои дружинники еще соображали, что к чему, а я уже во весь опор мчался по склону к озеру, отделявшему нас от бревенчатых палат Кустеннина. И снова мое тело двигалось само по себе. Я глядел со стороны, как чужой, не зная, но лишь догадываясь, что делает этот человек с мечом.
На месте боя я оказался первым и сразу ринулся в гущу. Если в моей голове и была сознательная мысль, то лишь эта: скоро ненавистные саксонские топоры доберутся до моего сердца.
Враг уже поджег первые здания, до которых сумел добраться. Дым, густой и черный, клубился в воздухе. На земле лежали убитые, по большей части женщины — их настигли, когда они бежали укрыться в королевских палатах. Я зарубил шестерых врагов, прежде чем понял, что уже сражаюсь; еще пятеро саксов погибли раньше, чем успели поднять на меня топор.
Всего их было человек сорок, мои тридцать дружинников и те из людей Кустеннина, кто не уехал охотиться с Гвендолау, легко взяли над ними верх.
Все кончилось, почти не успев начаться. Мои люди спешились и вытирали мечи, искали раненых среди убитых или оценивали ущерб, когда мы услышали стук приближающихся копыт.
Гвендолау и его спутники увидели дым и во весь опор поскакали защищать свой дом. Они на полном скаку влетели в селение: Гвендолау с Барамом впереди всех. Гвендолау натянул поводья и взглянул сперва на отца — тот стоял на пороге дома и удерживал за ошейник собаку, которая, не успокаиваясь, кидалась на труп загрызенного врага, — потом увидел меня.
— Мирддин! Ты… — начал он. Улыбка его мгновенно погасла — он догадался. Даже Кустеннин еще ничего не понял. — Нет! — вскричал юноша так громко, что спутники его вздрогнули. — Ганиеда!
Он бросился ко мне, вцепился в уздечку.
— Мирддин, она собиралась тебя встречать! Она так радовалась, так… — Он с ужасом обернулся на дорогу, по которой мы прискакали, уже понимая, но все еще не веря, что Ганиеда не идет следом за нами.
Он взглянул на меня, ожидая ответа, но я стоял нем перед братом моей возлюбленной и моим братом.
Кустеннин шагнул вперед. Я никогда не узнаю, понял ли он, что случилось с его дочерью, ибо в этот самый миг мы услышали звук, от которого кровь похолодела в жилах.
Низкое, раскатистое гудение, похожее на звук охотничьего рога, но ниже, страшнее — зверский скрежещущий рев, призванный внушать отчаяние и ужас. Тогда я услышал его в первый, но не в последний, Господи Милостивый, не в последний раз, и, хотя я прежде его не слышал, я сразу понял, что это такое…
Большой боевой рог саксонского воинства.
Мы, сколько нас было, повернулись, как один человек, и увидели, как с холма на нас надвигается гибель — пять сотен вооруженных саксов!
Они бежали, вопя. Клянусь, земля дрожала под их ногами! Кое-кто из воинов помоложе впервые видел саксов в полном боевом облачении. Сейчас их взорам предстали полуголые варвары, исполненные воинственного духа: топоры сверкают в ярком солнечном свете, мощные ноги бегут неудержимо, длинные соломенные косы развеваются на ветру.
Многие вокруг меня проклинали день своего рождения и готовились умереть.
Десять на одного — не нужно быть ученым, чтоб сосчитать! Но мы были верхом, а опытный боевой конь — неоценимый помощник, особенно против пеших.
Страх, охвативший нас при виде врага, был отброшен. Мы снова уселись в седла и приготовились к нападению. Гвендолау выкрикнул мое имя, но я не ответил, потому что уже мчался вперед. Я хотел в одиночку встретить все войско саксов.
Мне кричали «Остановись!», «Подожди!», но я не слушал. Тогда Гвендолау, взяв командование на себя, разделил наш маленький отряд на две части в надежде расколоть набегающий людской вал. Нашей единственной надеждой было вновь и вновь врезаться в их боевые ряды, не давая себя окружить. Их было слишком много, нас — слишком мало, по отдельности мы бы не выстояли.
У меня же не было вообще никакой надежды, никакого расчета. Мне хотелось только мчаться и убивать, чтобы уложить как можно больше убийц моей милой, прежде чем уложат меня. Я не хотел жить, не хотел дышать воздухом мира, в котором больше нет Ганиеды.
О смерть! Ты взяла мою душу и сердце, возьми ж и меня впридачу!
Я мчался так, что воздух свистел, рассекаемый острым клинком. Из-под конских копыт летела земля. Плащ развевался за спиной, изо рта рвался крик…
Да, я кричал на дьявольское отродье, бегущее мне навстречу, и голос мой был страшен:
Земля и Небо, будьте свидетели!
Глядите, как я погибну!
Глядите: мой меч — слепящая молния!
Глядите: мой щит — полдневное солнце!
Глядите: рука моя — орудие кары!
Разверзнись, Земля!
Раскрой ненасытный зев —
я дам тебе пищу.
Пошли облака и туманы, Небо,
Повить погребальною пеленою
тела супостатов сраженных!
Я, Мирддин Эмрис, повелеваю!
Да, я кричал, и крик мой вселял ужас. Я смеялся, и смех был еще ужаснее.
В одиночку летел я навстречу воинству саксов. В одиночку мчался я к ним, ничего не чувствуя, не сознавая…
Безумие!
Передо мной возник хвостатый значок, который саксы несут перед собой в битве: шест с крестовиной, два волчьих черепа на концах перекладины, посредине — человеческий, а на каждом — красные с черным конские хвосты. Я, выставив меч, устремился на него.
Не знаю, о чем я думал или что намеревался сделать, однако сила разгона была такова, что передовых саксов просто смяло копытами, а меня вынесло в гущу врагов, к самому значку. Великан-знаменосец увернулся, а я с налету срезал мечом шест, словно сухую тростину.
