Книга Смерть лицедея, страница 35 – Кэролайн Грэм

Барнаби переключил внимание на спектакль и на источник своего беспокойства. Эсслин походил на одержимого. Он ни на мгновение не оставался в покое. Даже когда он удалялся на арьерсцену и оказывался в тени, энергия пульсировала в нем, как будто он находился в магнитном поле. Барнаби с нетерпением ожидал конца спектакля. Он, конечно, не думал, будто Джойс что-нибудь угрожает, но хотел, чтобы пьеса поскорее закончилась и непонятное неистовство Эсслина, так или иначе, объяснилось. Очевидно, оно было как-то связано с Китти.

Она снова появилась на сцене, с неуклюжим большим животом, тяжело опираясь на руку Моцарта. Ни огорченной, ни побитой она не выглядела. Она иронично сделала реверанс Сальери, плотно сжала губы, и ее глаза вспыхнули. Когда она сказала: «У меня не бывает сновидений, сударь. Неприятностей мне хватает и наяву», ее голос, осипший и надломленный, исполнился язвительности. Барнаби взглянул на часы (до окончания минут двадцать) и попытался расслабиться, внимая упоительной музыке из «Волшебной флейты». Насколько глубоко и непоколебимо укоренилась в Эсслине его злоба, если ее неспособны умерить даже такие восхитительные звуки?

В длинном сером плаще, шляпе и полумаске Сальери, словно предвестник рока, подкрался к Моцарту, который исступленно, стремясь успеть в буквальном смысле к последнему сроку, сочинял свой реквием.

Николас играл эту сцену в холодном лихорадочном опьянении. Он хотя и пребывал весь спектакль в более или менее постоянном беспокойстве, однако в определенные моменты наступало ясное убеждение, что он на правильном пути. Временами роль игралась почти что сама собой, как будто создавалась на ходу, как будто не было никаких репетиций с их тягостной муштрой. «У меня все получается!» — подумал Николас, вне себя от ликования. Темная фигура появилась на пороге его убогого жилища, приблизилась и встала позади него.

Впоследствии, по просьбе Барнаби восстанавливая в памяти эту сцену, Николас не мог точно сказать, когда прошел наигранный ужас, с которым он встретил фантасмагорическое появление Сальери, и в свои права вступил ужас реальный. Быть может, в тот миг, когда он почувствовал у себя на плече костлявую руку Эсслина, а на щеке — его палящее, злобное дыхание. Быть может, когда Эсслин отбросил в сторону стул, которым Николас хитроумно попытался отгородиться от него. Или когда он прошептал: «Умри, Амадей… умри».

В этот момент Николас машинально, как на репетициях, упал на четвереньки и пополз под длинный, застланный скатертью стол, который служил ему и рабочим местом, и кроватью. Стол упирался в арку просцениума, и с обеих его сторон Колин прибил плотные войлочные занавеси. Поэтому, когда Эсслин присел у края стола и раскинул свой плащ, словно большие серые крылья, Николас оказался в ловушке.

Он отполз назад, насколько позволяло темное, тесное пространство. Он задыхался. Воздух как будто сгустился от затхлой вони плотного войлока, перемешанной со смрадным шакальим дыханием. Эсслин скривил губы в непотребной усмешке — пародии на улыбку. И Николас понял, что его недавнее убеждение (будто Эсслин не станет наносить ему увечий на глазах у множества людей) оказалось ошибочным. Теперь он понял, что Эсслину совершенно чужд естественный человеческий страх попасться с поличным. Потому что Эсслин окончательно спятил.

Его пальцы, ощетинившиеся серебряными шипами и твердыми, грозными камнями, тянулись к горлу Николаса. И Николас, пропустив оставшуюся часть сцены, выкрикнул фразу, после которой должна была выйти Китти: «Oragna figata fa! Marina geminafa!» ^[63] По ту сторону ткани он услышал ее шаги и первую реплику: «Вольфи?» Эсслин убрал пальцы, руку, плечи и, наконец, искаженную злобой физиономию. Когда Николас вылез из-под стола, Сальери снова отошел в тень.

— Станцерль… — Николас ринулся к Китти.

Она поддержала его под руку, помогла взобраться на стол и поправила подушки. Сцена его смерти (чудесная сцена, которую он так тщательно проработал) пошла насмарку. Он невнятно тараторил свои реплики, и через плечо Китти украдкой поглядывал на облаченную в серое фигуру, притаившуюся в темноте. Когда Николас умер и безо всяких обрядов был погребен в своей нищенской могиле (положен на матрас, расстеленный за камином), он пролежал там несколько секунд, а потом медленно прокрался за кулисы. Добравшись до стула возле реквизиторского стола, он рухнул на него и прислонился головой к стене.

Он ожидал всеобщего сочувствия и поэтому удивился, когда никто не обратил на него внимания, а потом понял, что они просто ничего не видели. Еще будет время обо всем им рассказать. Он почувствовал сильную боль в левой руке, а особенно в большом пальце. Николас поднял руку, но свет был таким тусклым, что он с трудом различал ее очертания. Он побежал вниз, мимо Дирдре, которая крикнула: «Осторожно!», едва успев отдернуть перед ним руку с дымящимся чайником.

В ярком освещении мужской гримерной он разглядел у себя под ногтем здоровенную занозу. Кожа вокруг нее уже воспалилась. Николас сунул руку под струю горячей воды, потом огляделся в поисках пинцета. Иногда актеры с его помощью завивают парик. Но пинцета не нашлось. Тогда Николас, предварительно постучавшись, зашел в соседнюю дверь.

— Бедняжка… — с сочувствием произнесла Роза. — У меня есть пинцет. Погоди. — Она пошарила у себя в шкафчике. — Ты что-нибудь прикладывал?

— Нет. Только промыл.

— Ну вот. — Роза достала заляпанный гримом пинцет. — Давай посмотрим.

Николас протянул палец и с недоверием взглянул на этот хирургический инструмент.

— Разве его не нужно продезинфицировать?

— Господи, Николас. Если ты хочешь стать актером, то должен спокойно относиться к таким пустякам.

Николас, который никогда не считал готовность подхватить заражение крови полезным для молодого актера качеством, поморщился при этом заявлении.

— Ну вот. — Роза с неожиданной осторожностью вытащила занозу, потом порылась у себя в сумочке и извлекла оттуда грязноватый розовый пластырь. — Но как с тобой такое произошло?

Николас рассказал.

— Ох… Ты преувеличиваешь.

— Нет. Он тянулся прямо к моему горлу.

Однако Николас понимал, что в его рассказе многое звучит неправдоподобно. Спокойная атмосфера в гримерной и то, что за кулисами никто ничего не заметил, внушали ощущение, будто его воспоминания нереальны. Но одно оставалось несомненным.

— Он чуть не прикончил Китти.

— Да? — Роза улыбнулась и обернула пластырь вокруг его большого пальца. — Какой негодник!

Николас сообразил, что это определение относится к Эсслину, а не к нему, хотя в подобных обстоятельствах оно казалось чрезвычайно мягким.

— Думаю, ему стало известно, — мягким голосом продолжала Роза, — что она завела интрижку на стороне.

— Черт побери! Откуда ты знаешь?

— Это все знают, дорогой.

Николас, сгорая от стыда, сидел и созерцал свой пульсирующий от боли палец. Он во всем виноват. Если бы он не откровенничал с Эйвери и Тимом, никто бы ничего не узнал. Вот цена обещаниям Эйвери. Не исключено, что и Тим тоже проболтался. Оба они друг друга стоят.