Книга Грех и любовь, страница 61 – Барбара Доусон Смит

— Но почему вы никогда не рассказывали мне, что пишете стихи? И почему так отвратительно вели себя сегодня вечером? Над поэзией нельзя насмехаться. И неужели вы не понимаете, что у вас талант?

— Держите свои фальшивые комплименты при себе. Я ни от кого не желаю их выслушивать, и меньше всего от вас.

Несмотря на его грубость, Джейн захлестнула волна нежности к Итану. Он метался по комнате, как загнанный зверь.

Удивительно, как такой умный человек мог быть настолько низкого мнения о своих творениях. Поэтов в обществе почитали, даже таких спорных, как лорд Байрон и мистер Шелли.

А Итан, похоже, даже не догадывался, насколько хороши его стихи, какие глубокие чувства они способны вызывать.

Присев у корзинки с мусором на корточки, Джейн вытащила из нее несколько смятых листков и, разгладив, сложила в аккуратную стопочку.

— Дело не в том, хвалю я вас или нет. В свое время я изучала поэзию и умею отличить хорошие стихи от плохих. Я помогала отцу переводить древнеанглийские эпические поэмы.

И считаю, что вы должны опубликовать ваши работы, чтобы заставить людей думать. Я могла бы помочь переписать…

— Нет! — Итан бросил на нее яростный взгляд. — Даже предлагать это не смейте! Я никогда не стану выставлять свою личную жизнь на обозрение толпы.

Джейн поджала губы.

— Если вы такого низкого мнения о своей работе, почему же тогда продолжаете писать?

Щеки Итана покрылись румянцем. Он стоял перед Джейн, скрестив руки на груди и вскинув голову.

— Дурная привычка, не более того.

Подняв еще несколько листков, Джейн и их сложила в стопку.

— Как грызть ногти? Или заводить слишком много любовниц?

— Совершенно верно.

— Я с вами не согласна. Я считаю вас талантливым поэтом, и вы должны поделиться своим талантом, данным вам от Бога.

Итан презрительно фыркнул.

— Я никому ничего не должен. А теперь возвращайтесь в свою комнату и не лезьте больше в мою жизнь.

— Подождите немного. — И Джейн, поднеся листок к лампе, принялась читать вслух, пробираясь сквозь лабиринт вычеркнутых слов:

Под этими огромными безмолвными полями

Лежат кости тех, кто не отступил,

Чья кровь поддерживала оставшихся в живых,

А сейчас питает…

Итан выхватил листок у Джейн и смял его.

— Джейн, предупреждаю вас в последний раз! Уходите.

Или я вышвырну вас вон.

— Не вышвырнете, — спокойно сказала она. — О, Итан!

Вы так великолепно владеете слогом. Ну как вы можете настолько наплевательски к этому относиться! Как можете вести себя так, чтобы люди считали вас ни на что не годным!

— А я такой и есть! — выпалил Итан. — Вы же сами это говорили.

Вне себя от ярости оттого, что Джейн хочет заставить его открыть душу, Итан скомкал листок со стихами и метнул в корзинку для мусора. Темная волна чувств, бушевавших в его груди, уже готова была выплеснуться наружу. Как же он ненавидел Джейн в эту минуту! Ненавидел за то, что она сует нос в его личную жизнь, что узнала его самую сокровенную тайну, которую он хранил как зеницу ока.

А Джейн — само спокойствие, — не ведая о его переживаниях, сидела на корточках у корзины в озере бирюзового платья. Она уже сложила его стихи — его стихи! — в аккуратные стопочки и теперь выжидающе смотрела на него, словно имела полное право совать нос в его тайны. И Итана охватило яростное желание открыть перед ней свое истинное лицо, заставить ее увидеть его таким, каков он есть на самом деле: ничтожный человечишка, без всякой надежды стать лучше.

Он снова заходил по комнате, словно пытаясь потушить в своей душе темное пламя.

— Я вам сейчас кое-что расскажу, — начал он, — а потом посмотрим, будете ли вы после этого по-прежнему считать, что мне следует собой гордиться. Когда Наполеон ввел свои войска в Бельгию, я держал пари на то, что он победит. В то время как люди, подобные Джону Ренделлу, отдавали свою жизнь за родину, я оставался дома, проводя время в кутежах и разврате. И о сражении при Ватерлоо узнал лишь спустя пять дней после того, как оно произошло, потому что все это время развлекался в постели с Сереной Бэдрик.

Он до сих пор помнил, как вышел из ее спальни, этого адского притона, помятый, опустошенный, как выжатый лимон, ненавидящий самого себя, и взялся за газеты, которые доставляли из Лондона и складывали в стопку, покуда он предавался разврату, и какой шок испытал, прочитав о том, что произошло за эти несколько дней. Он тогда сразу помчался домой, а на сердце его лежал тяжелый груз: самое страшное предсказание отца сбылось.

Джейн по-прежнему сидела на корточках, все с тем же спокойствием глядя на Итана.

— Вы написали трогательное стихотворение, дань памяти капитана и солдат, погибших на полях сражений. Это кое-чего стоит.

Итан лишь отмахнулся:

— Это ничего не стоит. Несколько слов, начертанных на бумаге, не имеют для погибших на войне никакого значения.

— Но вы же не солдат. Вы поэт. И если предадите свою поэзию гласности, то выполните свой долг: расскажете людям об ужасах войны.

Ее честное, открытое лицо, освещенное зыбким светом, так и манило к себе, однако Итан, отвернувшись, подошел к камину и, опершись руками о каминную полку, уставился на угасающее пламя.

— Нет, вы ошибаетесь. Поэзия — это всего лишь тщеславное потакание собственным слабостям. Слова ничего не значат. Лишь дела имеют значение.

— Кто вам это сказал?

Итан плотно сжал губы, но не смог удержать в себе мрачные воспоминания, и они хлынули наружу.

— Мой отец.

— Он был не прав. — Вскочив, Джейн быстро пошла к Итану, двигаясь с неподражаемой грацией. — И только потому, что ему не понравились ваши стихи, вы решили, что у вас нет таланта. Может быть, ему просто не дано было понять ваше эстетическое мышление. Это дело вкуса и предпочтения.

«Она не понимает, — подумал Итан. — Или не желает Понять». Такая же упрямая и безжалостная, как и его покойный папаша.

— Дело не только в этом, — бросил он. — Все гораздо сложнее.

— Вы когда-нибудь читали ему свои стихи?

— Да.

— И?

Схватив кочергу, Итан помешал догорающие угли, бросил в камин еще несколько кусков угля из ведерка и начал рассказывать, стараясь, чтобы голос его звучал как можно равнодушнее:

— Когда мне было одиннадцать лет, я написал поэму в честь дня рождения отца. Я провел много дней, сочиняя ее, подбирая нужные слова, а потом переписывая начисто на пергамент. В ней я превозносил отца до небес, изобразив его чуть ли не Господом Богом. И когда я преподнес поэму ему, он скомкал мое творение и швырнул в огонь.