Онлайн книга «Мухи»
|
Лариса прислонилась к дверному косяку. Весной некоторые соседи начали называть Ганиных «кулаками». Сначала в хохму, копируя большевистские прокламации. Потом за глаза, потом – презрительно, в лоб. – Худо будет, – пророчил Гриша, впервые запирая ворота на цепь. Худо сделалось летом. Голод приехал на комбедовских тачанках. Голод кричал о справедливости и классовой борьбе. Советские изъяли у крестьян зерно, отобрали соль. Ни сухарь посолить, ни заквасить капусту на зиму. В местных советах левые эсеры вяло протестовали против монополии, пока их не выжили. Мужчин мобилизовали на войну с белочехами. Уезд платил пятьсот тысяч рублей чрезвычайного налога, а в Михайловке была одна корова на десять хат. Страх выгрызал Ларисе нутро. За себя, за брата. Гриша договорился со священником, спрятал в молельне Тита Чудотворца десять пудов зерна. А что, если комбед найдет? В июне красные переписали сельских лошадей для кавалерии, и михайловские двинули к волисполкому. Состоялся стихийный митинг, на котором Гриша проявил себя лидером. Народ изрядно поколотил председателя, отнял карточки учета. Все веселились и пели, а Лариса захлебывалась от страха, она помнила, как подавили мятеж в Валдайском и Бологовском уездах. На общеволостное собрание прибыл секретарь уездного комитета Варшавцев. Высокомерный и плюгавый. – Это бунт? – спрашивал он. – Это расценивать как бунт? Толпа притихла, но поднялся с места Гриша. – Нам жрать нечего! У нас хлебный паек – полтора фунта в месяц! – Это тебе нечего жрать, морда? – хмыкнул секретарь. «Богоматерь, запечатай братику уста», – шептала про себя Лариса. – Мне! Им! – Ты за них не говори! – Варшавцев набычился над кафедрой. – Атамана корчишь? – Земляки, – Гриша обвел взором людей, – соседушки! Подпишем резолюцию! – Писать умеете? – насмехался Варшавцев. – Нет – мобилизации лошадей! Толпа заворчала согласно. – Нет – смертной казни! Нет – красному мародерству! Прозвучали одобрительные крики. – Разрешить торговлю! Прекратить гонение на церковные обряды! Крестьяне вскакивали с лавок. Варшавцев прорычал сквозь гомон: – Контра! Зеленая контра! – Тварь! – бросил ему Гриша. – В галстуке к нам приперся, тварь! – В галстуке! – возмущенно завопили крестьяне. Кузнец Семен налетел на секретаря и врезал по сусалам. Избитого, его вышвырнули на двор. – Постановили, – зло сказал Гриша, свежеиспеченный атаман повстанцев. Лариса потрясла мешок, выгребла сухари. Осторожно извлекла револьвер из-за пояса брата. Уроки стрельбы преподал ей Маклок. Он нагрянул с дезертирами из Ярославской губернии. Воодушевил мятежников кипящей энергией. Ненадолго хватило воодушевления. Через неделю переагитированные крестьяне являлись с повинной в ЧК, а оттуда уезжали на фронт. Но оставались упорные… Лариса пошла по коридору. Прюнелевые ботиночки вязли в трухе. Рука с лампой казалась коконом желтого света. Фитиль потрескивал, плескалось масло в жестяном жирнике. Выходя на этаж, она предусмотрительно оставила лампу за углом. Подъезд пронзали серебристые лучи. Луна была на диво большой. Где-то вверху жужжала крупная муха, стукалась о стекло. Маклок дежурил на площадке между первым и вторым этажами. Открыл подъездное окно, уперся коленом в подоконник. Штык на стволе бердана поблескивал. Пахло болотной гнилью. С пролета Маклок уложит любого мазурика, который сунется к дому. – Как он? – Задремал. – Еще нас переживет. – Поешь. Маклок жадно захрустел сухарями. – Тебе тоже поспать не мешает, – сказала Лариса. – Я могу караулить. – А у меня полмозга спит, а пол – бодрствует. Я и во сне красных бью, не сумневайся. Лариса похлопала его по плечу и двинулась обратно. В стенах здания гудел ветер. Тамбур никак не кончался. Она хотела бы сказать, что Маклок – хороший человек. Что хороший человек – ее брат. Или она сама. Но это было не так. Они прятали зерно в часовне. Они били людей (большевиков). Сожгли контору шестинского исполкома. А когда в среду приехал продотряд изымать последнее, Гриша сотворил великий грех. Он лично убил комиссара, на глазах крестьян вогнал ему нож в шею. Лариса вспоминала, как запенилась кровь, хлынула фонтаном. Как уцепился комиссар за рубаху брата, точно тонул. – Востро? – спросил Гриша. Он был похож на демона. – Это тебе революционный налог! Теперь брат лежал в мусоре, среди птичьих чучел и битых икон. – Кто здесь? – спросил он хрипло. Лицо усеяла горячая роса. – Я, Лара. – Кто-то кроме. Там, в углу. – Ты бредишь. – Нет же. Лариса села на паркет, облокотилась о рухлядь. Комната покачивалась, двоились револьвер и свет в лампадке. Она подобрала кусок иконы с фрагментом Христова лика, стиснула. Реввоенсовет объявил, что кулаки понесут заслуженную кару без всякого снисхождения. Послал за мятежниками отряд. «Помоги, Господь, нам, помоги!» Голова опустилась на занозистые щепки. В желтой мгле за сомкнутыми веками ждал сон. Лариса находилась в той же гостиной, но не разграбленной, с диванчиками и пудрёзами, с непривычным электрическим освещением. В окна заглядывала луна, невероятно, колоссально громадная. Дом гудел. Дом жил какой-то телесной жадной жизнью. В чуланах и тайных комнатушках звучали шаги, кипела работа. Лариса вспоминала, как посещала осенью машинную наборную, где корпели корректоры, служащие бегали, сбиваясь с ног, воздух был горяч и тяжек от запаха типографской краски. Монотонно лязгали хитрые механизмы, гремели матрицы, будто молотки о наковальни. Метранпажи переругивались. За стенами возродившейся гостиной царил такой же кавардак. Но голос, который Лариса услышала, заглушил топанье и скрежет. Голос был полон сострадания. Девушка появилась в дверях, красивая, величественная. Водопад смоляных волос спускался на белоснежное платье, и Ларисе стало стыдно за свой наряд. На плечах красавицы балансировали дятел и вальдшнеп. – Ты утомилась, – сказала девушка. – Очень, – выдохнула Лариса. – Ты можешь попросить. – Я прошу! – Она упала перед незнакомкой. – Я умоляю! – О, не меня. Попроси дом помочь тебе. – Дом? – Да. Он живой, ты же чувствуешь? Попроси его так… |