Книга Шторм войны, страница 117 – Виктория Авеярд

Она закатывает глаза, как умеют делать только матери.

– Обсуждать собственную свадьбу?

– Это не обсуждение, – обрываю я. – У меня нет права голоса, так какая разница, где я? Кроме того, Толли мне все потом перескажет. Передаст отцовские приказы, – добавляю я, с отвращением выплевывая последнее слово.

Мама словно свивается кольцом, напряженная и опасная.

– Ты ведешь себя так, будто тебя наказали.

Я вздергиваю подбородок. И стальные нити платья напрягаются от моего гнева.

– А что, нет?

Такое ощущение, что я дала ей пощечину, оскорбила весь наш род.

– Я тебя не понимаю! – восклицает мама, воздев руки. – Ты же этого хочешь. Ради короны ты старалась всю жизнь.

Я смеюсь ее слепоте. Неважно, сколькими глазами глядит моя мать. Она никогда не сумеет посмотреть на вещи моими глазами. Мой смех хотя бы выбивает ее из колеи. Я разглядываю мамин венец, украшенный драгоценными камнями. Никто не скажет, что Ларенция Серпент плохо играет роль королевы. «Все ради этого».

– Корона идет тебе, мама, – со вздохом говорю я.

– Не уходи от темы, Эви, – с раздражением отзывается та, сокращая расстояние между нами.

И с неожиданной нежностью кладет обе руки мне на плечи. Я стою неподвижно, как вкопанная. Ее пальцы медленно пробегают по моим рукам, поглаживая кожу. Это настоящая материнская ласка. Я к такому не привыкла.

– Все уже почти закончилось, милая.

«Нет».

Я осторожно выворачиваюсь из маминой хватки. Воздух теплее, чем ее руки – холодные, как змеиная кожа. Она, кажется, уязвлена, но продолжает стоять на своем.

– Я приму ванну, – говорю я. – И не пытайся за мной следить.

Мама поджимает губы. Она ничего не обещает.

– Мы действуем только ради твоего блага.

Я разворачиваюсь, шурша платьем, и шагаю прочь.

– Не забывай об этом, – кричит она вдогонку.

Добравшись до своих покоев, я испытываю сильное желание что-нибудь сломать. Разбить вазу, окно, зеркало. Стекло, не металл. Я хочу уничтожить то, что потом не смогу починить. Я сдерживаюсь, в основном потому что мне неохота затем наводить порядок. В Океанском Холме остались Красные слуги, но их мало. Лишь те, кто желает и дальше заниматься своим делом, за достойную плату, будут служить во дворце, ну или у Серебряных нанимателей.

Интересно, что изменит решение Кэла. Равенство Красных возымеет далеко идущие последствия, касающиеся не только чистоты в моей спальне.

Я иду по комнате, открывая окна по пути. Вечер в Гавани – прекрасное время, сплошь золотой свет и благоуханный морской ветер. Я пытаюсь утешиться этим, но лишь злюсь еще сильнее. Пронзительные крики чаек словно дразнят меня. Я задумываюсь, не проткнуть ли одну из них, просто чтобы попрактиковаться в стрельбе. Но вместо этого отбрасываю одеяло на постели и начинаю забираться под него. Лучше сон, чем ванна. Я просто хочу, чтоб этот день закончился.

Я замираю, когда среди шелка моя рука нащупывает лист бумаги.

Записка короткая, написанная убористым петлистым почерком. Совершенно не похожим на шикарный и изящный курсив Элейн. Руку я не узнаю – но нет и нужды. Мало кому придет в голову оставлять мне тайные записки – и тем более мало кто сумеет добраться до моей постели. Сердце у меня начинает биться чаще, дыхание замирает.

Правильно мы называли Алую гвардию крысами. Судя по всему, у них и правда ходы в стенах.

«Прошу прощения, что не сумел передать приглашение лично, но обстоятельства не позволяют. Покиньте Норту. Покиньте Разломы. Приезжайте в Монфор. Вам и леди Элейн будет выплачиваться содержание. Вас с радостью примут в горах, и вы сможете жить, как хотите. Откажитесь от этого пустого существования. Не покоряйтесь своей судьбе. Выбор только в ваших руках. В уплату мы ничего не просим».

От такой наглости я чуть не сминаю записку Дэвидсона в кулаке. «Ничего в уплату». Мое присутствие – само по себе подарок. Без меня союз Кэла с Разломами окажется под угрозой. Это лишь способ завлечь его в лапы Дэвидсона и Алой гвардии.

«Если вы согласны, велите подать в комнату чашку чая. Мы позаботимся об остальном. Д.»

Слова жгут, запечатлеваясь в моем мозгу. Я смотрю на записку, кажется, целые часы, хотя проходит лишь несколько минут.

«Выбор в ваших руках». Это неправда. Отец найдет меня даже на краю света, кто бы ни встал у него на пути. Я – его капиталовложение, часть наследия Самосов.

– Что будешь делать? – спрашивает знакомый голос, слаще песни.

В комнате возникает Элейн – я вижу ее силуэт на фоне окна. Все такая же прекрасная, но без привычного блеска. И от этого зрелища мне становится больно.

Я смотрю на записку.

– Я ничего не могу сделать.

Невозможно сказать это вслух, даже ей.

– Будет только хуже. Тебе и мне.

Элейн не движется, как бы я ни хотела, чтобы она подошла. Ее взгляд устремлен вдаль, на город и на океан.

– А ты думаешь, мне сейчас хорошо?

Ее шепот, ломкий и нежный, разбивает мне сердце.

– Мой отец убьет тебя, Элейн. Он расправился бы с тобой, если бы знал, какой это соблазн, – говорю я, крепче сжимая в руке записку.

«А как же Толли?» Я не могу оставить его одного – единственного наследника маленького и непрочного королевства. Буквы письма как будто расплываются и кружатся передо мной.

Я понимаю, что плачу. И мне становится дурно.

Крупные слезы, одна за другой, падают на записку. Чернила расплываются, синие и влажные.

– Эванжелина, я не знаю, сколько еще смогу так жить.

Это спокойная констатация факта. Элейн морщится, и мне приходится отвернуться. Я медленно поднимаюсь с постели и прохожу мимо нее. Рядом мелькают рыжие волосы. Она не следует за мной в ванную. У меня есть время подумать.

С трясущимися руками, плачущая, я делаю то, что собиралась. Наполняю ванну и топлю записку в воде. Предложение Дэвидсона – и наше будущее – исчезает.

Лежа в теплой воде, я чувствую отвращение к самой себе, к собственной трусости, ко всей своей поганой жизни. Я откидываю голову и погружаюсь, позволив воде смыть слезы со щек. Передо мной странный зыбкий мир. Я медленно выдыхаю, наблюдая, как поднимаются и лопаются пузырьки.

Остается одно – и лишь одно. Молчать.

Пусть Джулиан и Анабель играют в свои игры.

За ужином мои волосы, еще влажные, свернуты в аккуратную спираль на затылке. Лицо чисто. Ни макияжа, ни боевой раскраски. Я не нуждаюсь в привычных атрибутах в кругу семьи, хотя мама, кажется, этого не сознает. Она одета для торжественного ужина, пусть даже нас всего пятеро в столовой отцовских апартаментов. Мама, разумеется, блещет – на ней закрытое черное платье, отливающее фиолетовым и зеленым, как нефть. Корона по-прежнему у нее на голове, вплетенная прямо в прическу.