Онлайн книга «Фрактал Мороса»
|
По обстановке ясно: здесь спали и пили. Продавленный диван, обои желтые, засаленные до блестящей черноты у выключателей, дисковый телефон на оргалитовой этажерке. – Перчатки дать? – Ага! Я достала из сумки вторую пару синих резиновых перчаток. Оглядываюсь по стенам. Конечно, картин здесь нет. Пыльный барометр, календарь. Паша кладет в спортивную сумку ноутбук, губную гармошку, вымпел с советскими значками. Гармошку и вымпел можно отдать знакомому барыге на блошиный рынок. Я вытаскиваю из ящиков пыль и мусор. Паша щупает диван. Подшивки газет, расколотые чашки, серебряная сережка, ручка с логотипом олимпиады-80, мелкие деньги в карманах одежды, коробка с папками бумаг, письмами и фотографиями, тетради, пакет с камушками и стекляшками. Мы копим вещи, которые никому не будут нужны после нас. Но здесь и вещей-то нет. Такая бедность! – В духовке хорошая чугунная утятница. Возьмешь? – Еще не хватало. Я в ней для тебя утку запеку. Придешь есть? – Фу! Ну хоть что-то! Для шефа вообще ничего нет. Я сдам гармошку, хоть пару тысяч выручу. А ты? – Возьму коробку с бумагами, больше ничего не хочу. – Варь, вот тут еще альбомы, держи! Он своими синими руками передает мне какие-то акварельные эскизы, какие-то старые-престарые бумаги, какие-то детские каракули. Бросаю все в сумку. – Все? – Пожалуй. Мы еще перебираем постельное белье, заглядываем под старомодные шкафчики на ножках. За стеной в соседней квартире кто-то начинает играть Альбинони 7. Под раскаты клавишной фантасмагории мы, понимая, что больше нечего искать здесь, завершаем. Паша порывисто хлопает ящиками в прихожей. Эта музыка захватывает нас, нарастает, кажется, что время начинает течь в обратную сторону. Выше, выше, выше. Ключ тонко звякает о полотно замка. Чужая жизнь, судьба уголовника Мороса, изучена, прочитана, не понята, но словно бы пройдена. Мы идем вниз сквозь запах кошек и герани. Молодые, живые, свежие, полные сил и планов. – Паш, он был старый? – Ему было сорок. – Мне тридцать пять, тебе сорок два. – Сорок сорока рознь, – он захлопывает за мной дверцу машины. – Тебя домой? – Да. А какой срок у него был? – Пятнадцать. Отсидел двенадцать. Меньше года назад освободился. – То есть в тюрьму сел в двадцать восемь. – Наверно… Утятницу точно не хочешь? – Нет, спасибо, дорогой! Я смотрю на свои ногти. Нежно-сиреневые. На кольцо с аметистом в обрамлении мелких бриллиантов и, подняв глаза, понимаю, что не узнаю улиц и не ориентируюсь. Полдень теплым зноем колышет воздух, влюбленные пары под тополями в сквере ждут вечера. Машин немного, одиноко и неуютно. Кажется, что этот день, летняя жара с ее тенью, магазинами, прогнозом грозы и ветра – для кого-то другого. Для кого-то… – Что с тобой? – Дай помечтать. Паша думает, что мне грустно, а я просто неотрывно смотрю в окно, вверх, на эти домики не выше шести этажей. Здесь могли бы быть мастерские художников, кладовые скульпторов, здесь можно собираться и пить водку под полосатыми абажурами, трахаться, жить, прятаться… И так оно все и есть. Не со мной. Все дальше эта крохотная квартирка Мороса, где пили и спали. Говорили о чем-то, встречались, любили, дрались, презирали, грелись, мылись, признавались. Жили. Мне так хочется достать из коробки эти письма, альбомы. Нет. Дома. Все лягут спать, и я достану… – Варь, здесь направо? – Да. – Мороженого хочешь? – Нет. Хотя… Давай. Мы тормозим у входа в парк. Паша покупает мне эскимо. – Поеду вечером на дачу. – Ну и правильно. А мы завтра. – По пробкам? – Ага. Мы болтаем о своем, о детях, о дачах, о столовой в префектуре. Жарко и тягостно. По знакомым уже улицам он подвозит меня к дому. * * * Я не сотрудник префектуры, работаю внештатно, не обязана отчитываться, сидеть в присутственной конторе. Кратко обменялись с шефом информацией о квартире. – Пусто? – Да, пусто. Привычно собираю игрушки, разбросанные дочкой в нашей комнате, ее рисунки: дам в широких платьях, сердечки, собачек… Достаю первую папку из сумки. Ту, что дал Паша. Это тоже детские рисунки. Домик с забором, самолет, лес, а над ним солнце с лучами. Рисунков много. Большинство подписано «Вит», иногда зеркальными буквами, как пишут дошкольники. Понятно, это рисунки маленького будущего преступника и негодяя Витальки Мороса. Он хранил их всю жизнь в своей квартире. Не многие так делают. Знаете, есть прекрасные книги, расшифровывающие символы наскальной живописи, мифов Древней Греции или русских сказок, например, «Морфология» Проппа 8. И совершенно нет никаких достойных исследований детского рисунка. Психологи-фрейдисты привязывают символы детских художеств к эротическим глупостям. Это не в счет. Я кладу рядом рисунки своей шестилетней дочки и Мороса. Девочка и мальчик разных поколений рисуют картинки одинаково. Портрет, написанный детской рукой – икона. Лишенный объема и фона двухмерный мир человека – контур огромных глаз, маленький рот. Это существо – визави художника. Не важно, что оно говорит, важно, что видит. Домики, машинки, звери – все плоское. Почему? Ребенок не пытается дать глубину рисунку, пока ему не укажет на это взрослый. Предметы не касаются и не перекрывают друг друга, и даже человек, персонаж картины, скорее всего, будет висеть над полом или дорогой, не наступая на нее. Чем старше ребенок, тем менее отчетливо это видно. С годами мозг, наполненный оптическими иллюзиями, меняет картинку, она становится детальнее и понятнее нам, взрослым. Звонок в дверь прерывает мои мысли. Муж с дочкой радостные врываются в вечернюю тишину квартиры. Мы ужинаем, обсуждаем прошедший день, смеемся и спорим. * * * Слов еще не было. Нельзя было мыслить словами. Холод, свет, гул сквозь пелену. «Гибель! Гибель!» Крик надрывный. Он себе не слышен, как в ночных кошмарах. А потом смазанные часы сна и бодрствования, вдохи и выдохи, наполнения и опорожнения. Руки плотно стянуты, грязно и мокро. |