Книга Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира, страница 63 – Флавиус Арделян

* * *

Теперь, глубоко в мастерских Великого Аль-Фабра, Ульрик посмотрел на свою ладонь, где он вскоре после одной из их первых встреч вырезал букву «К» между линиями жизни и любви, как будто нарисовав новую – жизни, любви и смерти. Улыбнулся и сделал большой глоток болезненной тоски, как случалось всякий раз, когда он думал о Карине.

* * *

Но время все решает, и слова начали литься спокойнее между ними, когда они рассказывали друг другу всякое-разное, и Ульрик всегда болтал больше, а Карина была сдержаннее.

– Мне об этом говорить не дозволено, – такова была фраза, которую девушка повторяла чаще всего.

– Почему? – спрашивал Ульрик, тоже чаще всего.

– Так заведено в нашем ордене – нельзя, и все тут.

– Мне тоже о многом нельзя тебе рассказывать, но я же все равно говорю.

– Ну так давай, расскажи.

– О чем?

– Чем вы там, в мастерских, занимаетесь?

И Ульрик рассказывал, вечно на новый лад, постоянно добавляя деталей, о своей жизни в мастерской и своих достижениях, но еще – о том, что делали другие ученики. Рассказывал о своей семье (пропуская историю с мостом, которую хотел бы вовсе позабыть) и про старика Нортта, по которому скучал. Но всякий раз, когда он пытался больше узнать про Карину, натыкался на знакомые слова в знакомом порядке:

– Мне об этом говорить не дозволено.

И все же она, видя, что недели идут одна за другой, и Ульрик становится все грустнее от того, что ничего о ней не знает, хотя сам изливает душу сквозь забор, поведала ему как-то утром, что кое-что все же может рассказать, и попросила подойти к прутьям ближе, прижаться к ним лицом. Она поцеловала его в губы, и поцелуй под звуки колокола на башне длился долго. От ее одежды шел резкий запах мертвечины и ферментированных фруктов, но кожа была бархатистой, горячей, и Ульрику на все прочее было плевать.

* * *

Он провел языком по губам и закрыл глаза.

Наверху раздались возгласы, велящие гасить свет.

* * *

История Ульрика и Карины была короткой, но оставила в их плоти глубоко врезанные отпечатки. Тот первый поцелуй оказался катализатором алхимических процессов, которые должны были в них вот-вот развернуться, с приливами жара и бессонными ночами, с грешными поцелуями через забор и беглыми, робкими прикосновениями – то его ладонь у нее на груди, то ее рука у него между ног. Они много говорили, но меньше, чем хотелось бы, и терзали друг другу плоть объятиями те несколько минут раз в неделю, на протяжении которых виделись в углу гарнизонного двора.

Измученный беспокойством и негодованием, Ульрик однажды провел три дня и три ночи без сна, трудясь над парой кубиков, похожих на две простые детские игрушки, но на самом деле куда более сложных. Он вложил в эти кубики весь свой талант и, когда вернулся с ними к Карине, протянул через забор. Девушка рассмеялась.

– Это что, Ульрик? Ты впал в детство?

– Нет-нет. Это не то, что ты подумала. Они больше, чем кажутся с виду.

– Да что ты? И как я должна с ними поступить?

– Один для тебя.

Ульрик забрал куб себе.

– Теперь стой тут, – попросил он девушку и убежал прочь.

Он отдалился на достаточно большое расстояние, до конца улицы, где и спрятался за кустом, чтобы убедиться, что не видит ее, а она его не слышит. Открыл дверцу на одной из граней полого кубика и, сунув палец внутрь, ногтем постучал по противоположной стенке. Карина услышала звуки изнутри своего кубика. Она испугалась и чуть его не выронила. Найдя дверку, открыла.

– Привет, – прошептал Ульрик в свой куб, и Карина услышала шепот из своего.

– Привет, – ответила девушка и рассмеялась. – Ты маленький гений!

Они оба начали смеяться, их смех встретился в кубике и слился друг с другом.

– Так мы сможем поговорить всегда, даже когда я не могу сюда прийти, – сказал Ульрик.

– Спасибо. Это очень мило. Но постой, кажется, у меня твой кубик, – сказала Карина, увидев его имя, выжженное на штуковине в ее руке.

– Нет-нет, мое имя на твоем кубе, а твое – на моем. Так я всегда смогу видеть твое имя, разговаривая с тобой.

Карина больше ничего не сказала, но позже Ульрик вспоминал теплый воздух, что лился из кубика в его руках, и то, как он различал в этом воздухе ее улыбку и ясные глаза.

– Я тебя люблю, – сказал Ульрик.

Тишину, несущую улыбку и нечто вроде тихого смеха, прервал колокол на башне.

– Мне пора, – сказала Карина, и Ульрик услышал, как дверца закрылась.

Он не опечалился, что не получил ответа, потому что в последующие недели и месяцы рассчитывал сказать ей то же самое еще несколько раз, будучи убежденным, что под ее иной раз холодным и воинственным обликом под спешным желанием украсть поцелуй и не вернуть, прячутся те же эмоции, которые в определенный момент должны обрести голос, форму, тело, которые помогут ему подняться по стенам смятенных чувств и выйти на свет.

* * *

Два года промчались в мгновение ока, но в этом долговременном трепетании век уместилось множество ночей с губами и ушами, прильнувшими к кубикам, с пальцами и не только, проникающими через них, и недели тяжелого труда в мастерских без вестей о старике Нортте, но с чередой учителей, сменявших друг друга, с письмами о хорошем от родителей и полными радости визитами в отчий дом, где, казалось, все идет как надо, а плохое кануло в забвение, – хотя любой, кто мыслит здраво, должен понимать, что зло не может исчезнуть, оно просто сидит на пустынном острове бытия, где ему дозволено вдосталь жечь леса. Воспоминания о старом Нортте становились все более расплывчатыми, отец как будто все сильней погружался в работу, Жозефина уходила все выше в горы в поисках чудотворных ягод и трав, парнишки в мастерской делались все более умелыми, а Ульрик проваливался все дальше в любовь к Карине, которая продолжала осваивать военную науку, и ее суть иной раз глубоко и больно врезалась в мягкую, как масло, душу, оставляя глубокие борозды. Но он не замечал, будучи уверенным – как и сейчас, в Королевских Мастерских Аль-Фабра, через два года после того, как все случилось, – что его любви хватит, хотя о своих чувствах заявила лишь одна сторона. Карина рассказывала о себе слишком мало, но Ульрик не сомневался, что причиной тому запреты Ордена, в котором она служила, и говорил себе, что когда все закончится – и его ученичество, и ее военная школа – они будут вместе навсегда, рядом, а не с забором посредине, без волшебных коробочек и колоколов на башнях; только они вдвоем.

Он так думал и сейчас, спустя год после того, как услышал последние слова Карины, произнесенные сквозь куб. Но сейчас ему казалось, что все неприятности начались с того, как известие о смерти Нортта обрушилось на мастерскую, мельницу и взъерошенных парней во тьме, как будто дед и теперь дотянулся до них своей палкой. Как будто все шишки разом начали болеть от воспоминаний, и тоска по Нортту, первому учителю, поглотила их всех.