Книга Вера и правда, страница 56 – Лидия Чарская

В пылающей голове Зарубина в один миг мелькнул милый образ: кроткие чёрные глазки и белокурое личико ребёнка.

— Молись за меня, Тэкла! — успели шепнуть губы Миши… Кинжал молнией блеснул перед его глазами… и… разом тело Гассана рухнуло всею своею тяжестью на него: чья-то меткая дружеская сабля ловко ударила в грудь бека Джанаида.

Но и с искажённым от муки лицом, с залитой кровью грудью он ещё грозил Мише, протягивая к нему свой окровавленный кинжал.

Зарубин выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в своего врага.

— Велик… Алла… и… Магомет… его пророк!.. Я умираю в священном газавате! — простонал Гассан и закрыл глаза.

Злая улыбка скорчила лицо его и застыла на нём навсегда.

Пуля Миши угодила ему в сердце.

* * *

Следом за командой охотников на Гуниб поднялся и первый батальон апшеронцев под начальством полковника Егорова.

На каждом утёсе, за каждым завалом их поджидали неутомимые защитники Гуниба, принимая прямо на шашки и кинжалы храбрецов, русских удальцов. И несмотря на страшное сопротивление, к шести часам утра этот путь на Гуниб был очищен.

В то же время 21-й стрелковый батальон, по приказанию генерал-майора Тарханова, взобрался туда по северному скату, а шедший с ним батальон Грузинского полка был отправлен в обход аула к сакле, где находился Шамиль.

Тогда же, несколько позднее, взобравшийся на Гуниб полковник Радецкий, командовавший другим батальоном Апшеронского полка, окружил самый аул.

Густой туман застилал горы и мешал защитникам Гуниба видеть движение русских войск. Только когда штурмующие показались у самых стен аула, мюриды с дикими криками кинулись вовнутрь его и, засев в сакли, приготовились мужественно встретить нежданных гостей.

И бледная как смерть Патимат закрыла в невыразимой тоске лицо руками. Это лицо, чуть-чуть освещённое лампадами мечети, теперь осунулось и исхудало, как у труднобольной…

Страх и отчаяние наложили свою тяжёлую печать на нежные черты молодой женщины. Прижавшись к груди мужа, она скрыла на ней своё испуганное личико и не слышала тех ласковых слов и увещаний, которыми он старался успокоить свою юную подругу.

Да и не одна она была полна смятения и страха. Шуанет, Зайдет, Нажабат и Написет, даже обычно спокойная и флегматичная Написет, были насмерть перепуганы всем происходящим.

Да и не только они: у Кази-Магомы, у Магомет-Шеффи и у прочих, укрывшихся вместе с ними в мечети, были такие же взволнованные лица.

Только двое людей спокойны, точно весь этот ужас не касается их.

Эти двое людей — Зюльма и Шамиль.

Зюльме нечего опасаться. Самое худшее, что может её ожидать, — смерть — не пугает вдову Джемала. Ведь смерть желанна для бедной Зюльмы. Только смерть соединит её в садах Аллаха с её мёртвым Джемал эдд ином.

А Шамиль? Какое властное и могучее решение написано на его высоком челе! Последнее решение… Он привёл в мечеть всю семью из аула, чтобы погибнуть последним здесь, под сводами мечети.

И женщины и дети должны умереть вместе с ним. Не в рабство же урусам отправить его бедных, его дорогих детей…

Нет! Лучше пусть они примут смерть из рук своих близких и родных…

Когда русские подойдут к джамии, он прикажет сыновьям убить женщин, а потом… потом погибнет сам с пением священного гимна на устах. Так велит ему долг чести, так приказывает ему его собственное сердце — сердце верного слуги Аллаха и ретивого последователя тариката. Он умрёт в священном газавате, умрёт в борьбе за свободу горцев, как и подобает имаму-вождю, как умер двадцать семь лет тому назад его учитель и наставник Кази-Мулла.

А шум битвы приближается с каждой минутой. Уже слышно, как они штурмуют нагорные сакли. Нет сомнения больше: русские ворвались в аул. А ещё на заре он, Шамиль, объезжал своих воинов, ободряя их, повторяя им, что Гуниб неприступен и что взять его невозможно…

Да разве есть что-либо невозможное для этих шайтанов-русских?..

Взяли Ахульго, взяли Дарго-Ведени, берут Гуниб! Ничто не в силах их охранить. Надо покориться судьбе и отдать им всё, и землю, и свободу, и жизнь… Только чем же виноваты его бедные дети, его несчастные жёны? Пусть казнят его — Шамиля, но помилуют их!.. Нет, нет! Это невозможно. Они не забудут его вины, эти урусы, не забудут гибели тех несчастных, которых он убивал у себя в плену, и не помилуют в свою очередь его близких…

— Мой верный Юнус, — говорит он своему приспешнику и другу. — Ты слышишь? Шум приближается, мои старые уши не обманывают меня!

— Так, повелитель, гяуры близко! — отвечает тот. Действительно, страшный гул повис над аулом. Вот ближе и ближе шум кровавой сечи. Стоны и вопли повисли в воздухе. Отчаянные крики «Аман! Аман!» ^[117] покрывают их.

— Аман? — нахмурясь произносит Шамиль. — Нет, пощады не будет. Напрасно просит о ней, у кого ослабела воля и кто не имеет мужества погибнуть в газавате! — мрачно заключает он.

Вот уже совсем близко слышится победный крик русских. Русская непонятная речь звучит уже на самой площади.

Сейчас они ворвутся сюда. Сейчас увлекут его и близких отсюда, чтобы столкнуть в чёрное отверстие гудыни.

— Кази-Магома! — говорит он сурово, отворачивая свои взоры от глаз сына. — Делай то, что я приказал тебе: обнажи твою шашку, наступил час, когда нужно исполнить то, о чём я тебе говорил, и да помилует Аллах души невинных.

Белее белого снега на Дагестанских вершинах стало лицо Кази-Магомы.

— Убить женщин? Это ли велишь ты мне, повелитель? — с дрожью спрашивает тот.

— Что же, лучше, по-твоему, чтобы они, как последние рабыни, прислуживали жёнам урусов или погибли в мрачной тюрьме у наших врагов?.. Исполняй то, что тебе приказываю, Кази-Магома, сын мой! — сурово заключил имам.

Тот нерешительно подошёл к группе женщин. Там послышались стоны и плач.

— О повелитель! — вне себя кричала Зайдет. — Ты всю жизнь свою посвятил Аллаху! Ты был ему верным слугой. Так неужели всё это было для того только, чтобы увидеть на закате своей жизни окровавленные трупы твоих жён и детей?.. Если Аллах так могуществен и велик, если Он умел принимать людские почести, то пусть спасёт своих верных рабов, пусть помилует их!

— Не богохульствуй, женщина! — остановил её, дико сверкнув глазами, Шамиль.

— Мать права! — исступлённо рыдая, кричала Нажабат. — За что мы погибаем? Зачем ты требуешь нашей смерти, отец?.. Я молода, я не ведала жизни, я жить хочу! Жить! Жить! Жить!