Книга Закон Ордена, страница 46 – Петр Гурский

– Вы думаете, что свинопасу требуется помощь?

– Вряд ли. Он свое исполнил и при том не был никем важным. Тому, кто парнем воспользовался, он уже не нужен. Я полагаю, свинопаса оставят в покое.

Кестель промолчал.

– Вы подозреваете кого-нибудь? – спросил Дунтель.

– Не уверен, но кое-кто приходит на ум…

– Вы мне расскажете? Возможно, я смогу помочь.

– Я бы предпочел не рассказывать, – ответил Кестель. – «Тебя ожидает страшная судьба – страшней смерти» – это звучит не слишком приятно.

– По крайней мере, мы обезвредили паяца.

– Да. Но у меня все не идут из головы его слова. Хотя он же мог и выдумать, – заметил Кестель, хотя сам и не верил в то, что Бомол солгал.

Они подошли к вратам Зала казней, отлитым из сплава олова с каким-то металлом потверже, инкрустированным платиной, украшенным рельефными изображениями легендарных героев. Врата выглядели монументально.

– Я будто схожу в гробницу, – пожаловался Кестель. – А мне казалось, что после Зала Оран на меня уже ничто не произведет впечатления.

– Но там были только мертвые. А в этом зале живые, но в дороге на тот свет. Разница, на первый взгляд, небольшая, но на деле огромная.

Зал казней был невелик, но заполнен едва наполовину. Тем более удивило Кестеля то, что в почетной ложе сидел сам лорд Арголана.

Кестель в жизни не видел человека жирней и шире. Сколько он весит? Двести кило, триста? Трудно оценить – горы жира укрыты просторными одеждами из серого шелка. Двое слуг помогали лорду передвигаться, а чтобы сесть, требовалось трое.

Кестель удивился. Если казнь не привлекла особого внимания, отчего здесь владыка обоих Арголанов? В Зале казней каждый день совершалось по нескольку экзекуций. Лорд Арголана редко посещал их.

Дунтель проводил Кестеля к ложе прямо напротив владыки. Кестель подумал о том, что это отчего-то не кажется странным. Приход новых гостей не ускользнул от внимания владыки. Оба поклонились ему, а пораженный Кестель заметил то, как благодушно кивает им лорд Арголана. Хотя кивнул он Дунтелю, а на Кестеля не обратил внимания.

Виселица выглядела простой: вкопанный в песок столб, на нем горизонтальная балка, с нее свисает веревка с петлей. Согласно местным обычаям, дерево обито сукном цвета драконьей крови. Под виселицей высокий – с метр – и широкий стол на четырех тонких ножках, перевязанных посередине. К столику приставлены подмостки.

Больше всего Кестелю не понравился стол.

Подле него скучал худой человек в черном. Одну ногу он утвердил на помосте, в руке держал кусок бумаги.

– Все-таки повесят? – без особого удивления спросил Кестель.

– Так решено, – вежливо ответил Дунтель.

И решили не только о повешении, но и об этом столе. Предстоящая казнь не слишком походила на гуманную, какими славился Арголан. И стоило только крикнуть в городе о том, что здесь будет, как зал был бы набит битком. Но зал изобиловал пустыми местами. То есть о казни не оповестили. То ли решение было принято в последнюю минуту, то ли не посчитали нужным. Арголан славился не пытками, а законностью. Наверняка кому-то хотелось сохранить репутацию.

Близ виселицы стояла узкая лавка без спинки, предназначенная для родственников жертв. Там сидели старые и молодые мужчины, взволнованные, сжимающие кулаки, горбящиеся; женщины с опухшими глазами, напуганные близостью эшафота, поглядывающие друг на друга в поисках поддержки и утешения. Старшая ритмично кивала, шептала молитвы. Дунтель лишь скользнул по родственникам взглядом, они же вообще не обращали на него внимания.

Кестель вспомнил слова Дунтеля, сказанные в Живых лабиринтах: «Все мои кровные уже мертвы».

Из ложи владыки Арголана доносились приглушенные шепотки, иногда тихий смех. Монструозно толстый владыка поедал черешню, косточки выплевывал в стальную миску, заботливо подсовываемую слугой, и кивал, когда придворные вполголоса сообщали о чем-то.

Наконец трижды серебристо прозвонил колокольчик. Боковые двери открылись, и четверо стражников ввели Буртая.

Приговоренный был в своей обычной одежде из воловьих шкур, украшенных вставками змеиной кожи. Ему не дали смертного облачения, что, впрочем, могло и не значить ничего особенного. Буртай пошатывался. Его распухшее багрово-синее лицо испещряли кровоподтеки, кровоточили и разбитые распухшие губы, а правый глаз целиком закрывал страшный черный синяк. Буртай хромал, одна рука бессильно свисала вдоль тела.

Кестель вспомнил про то, что приговоренный якобы «побил себя» в камере. Однако, гораздо легче было поверить в то, что Буртая обработали знающие люди. Били его долго и умело. Кестель навык видел. Ему довелось выпивать со старым палачом, рассказывавшим про технику своего дела.

При виде виселицы приговоренный замер, зашатался, задрожали колени. Стражник с маской Театра на лице толкнул приговоренного – мол, иди. За стражниками шел палач не в маске, а в традиционном капюшоне с прорезями для глаз. Он без усилий помахивал толстой длинной дубиной.

Родственники жертв не двинулись с места, когда Буртай проходил мимо, даже не выругались. Только старшая женщина зарыдала. Все видели, что приговоренный в ужасе, стражники непрерывно подталкивают его, помогают взойти на стол, поддерживают, чтобы надеть петлю на шею.

На него долго кричали, приказывали стоять без поддержки. А когда он наконец остался один, худой человек в черном поднес к лицу свою бумагу и принялся читать.

– Брандак Буртай приговаривается к смерти за…

Кестель выслушал приговор. У Буртая было многое на совести, но к смерти его приговорили за убийство семьи на городской окраине. Мужчина в черном закончил чтение и тут же ушел от виселицы. Он не оглядывался, а у дверей принялся сдирать с себя черное облачение. Стражники тоже ушли, оставив шатающегося, со связанными за спиной руками Буртая на столе. Палач отодвинул подмостки. Буртай тяжело дышал, судорожно вертел головой, будто отчаянно хотел что-то высмотреть.

Палач взглянул на владыку Арголана. Тот выплюнул черешневую косточку и кивнул.

Палач схватил палку обеими руками, взвесил, прицелился, замахнулся и ударил в ножку стола – мастерски, точно и быстро. Ножка лопнула, отвалилась, но стол остался стоять. Буртай с шумом втянул воздух, засучил ногами – старался удержать равновесие.

Палач медленно обошел виселицу. Наступила тишина. Даже владыка перестал есть. Палач замахнулся, и вторая ножка рассыпалась щепой. Стол удержался, но теперь, чтобы устоять, Буртай вынужден был балансировать. Он танцевал на искалеченном столе будто цирковой артист.

Палач не спешил. Он всматривался в лицо приговоренного, в единственный видимый – теперь выпученный – глаз, в полопавшиеся окровавленные губы, беззвучно шевелящиеся, словно у пойманного карпа. Наконец палач ударил в третий раз. Стол перевернулся, петля затянулась на шее, Буртай повис на веревке, задергался, засучил ногами.