Книга Страсти и скорби Жозефины Богарне, страница 159 – Сандра Галланд

После спектакля Гортензия и Эжен с большой компанией поехали есть мороженое. Я сказалась усталой и вернулась в Тюильри, где застала Бонапарта. Он в ярости ходил туда-сюда перед огнем, пылавшим в камине. Министр иностранных дел сидел перед шторкой камина, взирая на Бонапарта со скучающим выражением лица.

— Мадам Бонапарт, — промурлыкал Талейран, — мне всегда приятно ваше общество, но сегодня — особенно. Первый консул нуждается в вас. Повлияйте на него, успокойте.

— Воздержитесь от насмешек, Талейран! — рявкнул на него Бонапарт. — Это не ваша жизнь под угрозой!

Я положила ладони на плечи мужа (да, чтобы успокоить!) и поцеловала в обе щеки.

— Неудачно поговорили с гражданином Кадудалем?

— При первой же возможности он вздернет меня на виселице.

— Не понимаю, что в этом для вас неожиданного, первый консул? — развел руками Талейран. — Гражданин Кадудаль хочет реставрации Бурбонов, а вы ему препятствуете.

— Французский народ ему препятствует, а не я. Двести лет правления Бурбонов — слишком долгий срок…

Бонапарт бросился в ближайшее к камину кресло и задумался, подперев рукой подбородок.

— Бурбоны похваляются двумя сотнями лет стабильности и покоя… — Продолжая мурлыкать, Талейран плавно сомкнул кисти и переплел пальцы. — Бурбоны создали обитый красным бархатом символ власти в тронном зале и считают, что он принадлежит им. И будут делать все возможное, чтобы вернуть трон себе.

— И Англия сделает все, чтобы помочь Бурбонам.

— Верно.

— Послушать вас, положение безвыходное, — заметила я, поднимая со стула корзинку с рукоделием. — Неужели мир невозможен?

— «Невозможен» — не французское слово, — буркнул Бонапарт.

— Есть просто мир, а есть длительный мир, — философски заметил Талейран. — История доказала, что второй вариант более приемлем и легко достижим, если скрепить его вражеской кровью. Но не на поле сражения, первый консул, а в будуаре. Мир посредством заключения брака — весьма давняя традиция.

— К чему вы клоните, министр Талейран? — спросил Бонапарт. — Вы знаете, что у меня нет ни сына, ни дочери, чтобы породниться с какой-нибудь деревенщиной.

— Но у вас есть пасынок, красивый и благородный Эжен Богарне…

— Еще мальчишка, ему всего восемнадцать.

— …И падчерица, добродетельная и образованная мадемуазель Гортензия, — кивнул в мою сторону Талейран, — которая, будучи почти семнадцати лет, находится в идеальном возрасте для вступления в брак.

— Начинаю беспокоиться, что вы произносите все это всерьез, министр Талейран, — уставился на него Бонапарт. — Выдать Гортензию замуж за англичанина? Отпрыски благородных родов никогда не снизойдут до того, чтобы породниться с моим, пусть и не кровным, родственником. Разве вы не читаете английской прессы?

Бонапарт схватил газету из лежавшей на полу стопки и бросил ее на колени министру иностранных дел:

— Сверху справа. Там как раз растолковано, кого видят во мне Богохульники. ^[127]

— Ах да. «Существо, не поддающееся определению…» — по-английски прочел вслух Талейран, и какое-то подобие улыбки скривило его губы. — «Полуафриканец, полуевропеец, средиземноморский мулат…»

— Довольно! — Бонапарт схватил газету, швырнул в огонь и какое-то время смотрел, как та горит.

— Откровенно говоря, женитьба вашей дочери на ком-то из англичан действительно приходила мне на ум, — рассудительно сказал министр иностранных дел. — Я подумывал о Джордже Кадудале…

— О, министр Талейран, не шутите так! — проговорила я слабеющим голосом.

Нитка, которой я вышивала, была безнадежно запутана.

9 апреля 1800 года, в третьем часу пополудни, нижняя гостиная Мальмезона, чудесный день

Четыре часа ехали в карете ради сельской тишины. Мальмезон нашли в состоянии хаоса: парник почти готов, но без крыши, шторы не повешены, камин в кабинете Бонапарта так и не завершен. Будто всего этого недостаточно, первый повар громогласно сокрушается: его помощник уничтожил марлевый мешочек для процеживания желе, не просушив должным образом; тот же, в свою очередь, возмущен обязанностью опорожнять бадьи со свиным пойлом.

А тут еще занятый цветником садовник сообщил мне о прибытии трех повозок с саженцами сирени и робко спросил, можно ли выгрузить их у крыльца.

— Уберите за дом! — велела я. — Мы ожидаем гостей.

Едва он ушел, в комнату вошли Гортензия с Каролиной в праздничных платьях, которые я должна была срочно оценить.

— Сколько стоило платье Гортензии? — поинтересовалась Каролина, приподнимая золотую бахрому по краю подола и показывая украшенную блестками атласную нижнюю юбку. — Мое обошлось в четыреста двадцать три франка.

— По-моему, платье Гортензии стоило меньше, — солгала я, чтобы сделать Каролине приятное. Простое платье Гортензии из тонкого хлопчатобумажного полотна цвета слоновой кости складками напоминало тогу.

— Прелестное платье, Каролина, — похвалила Гортензия, пытаясь умиротворить ее.

«Это ты прелестна», — хотелось мне сказать дочери. Изящная головка, окруженная золотистыми кудрями, казалась мне ангельской.

— Мадам Фронжу говорит, что я выгляжу как женщина, у которой родится мальчик, — Каролина встала перед большим зеркалом и приподняла груди.

— Мадам Фронжу, акушерка? — благоговейно спросила Гортензия. Каролина всего на год старше ее, но уже замужем и знает много женских секретов, которые смущают и пугают мою дочь.

— Чтобы быть уверенной, я пью много красного вина. — Каролина наклонилась к зеркалу, чтобы рассмотреть лицо, — безукоризненная розоватая кожа странно сочеталась с ее по-мужски крепкой шеей и широкими плечами.

— Но разве это не мужчина должен пить вино? — спросила Гортензия. — Перед… — Она зарделась.

— Не уверена, что пол ребенка можно предопределить заранее, — вмешалась я. За четыре года попыток забеременеть я стала знатоком в этих вопросах, но с неохотой делилась своими знаниями.

— А мадам Фронжу уверяет, что можно, — возразила Каролина. — Она много всего знает. Говорит, обязанность жены — родить ребенка, а женщина, не выполняющая свой долг, проклята. Может быть, вам поговорить с ней о женском здоровье, тетя Жозефина?

— Я уже говорила, — грустно ответила я и вышла за корзинкой с нитками для вышивания.

— Может быть, моя мама и не виновата, — услыхала я, возвращаясь, голос Гортензии. Я замерла за дверью. — В конце концов, родила же она меня и Эжена.