Книга Страсти и скорби Жозефины Богарне, страница 75 – Сандра Галланд

— Он так сказал? Что ему улыбается удача? Странные слова.

— Особенно для человека, пребывающего в такой ужасной нужде. Если удача ему улыбается, пусть уж приглядится получше.

— И что вы ему ответили?

— Посоветовала рассмотреть вашу кандидатуру, — усмехнулась Тереза, глядя в зеркало и поправляя жемчужные украшения в прическе.

— О нет! — Конечно же, подруга дразнила меня. — Тереза!

Разумеется, она ничего такого ему не говорила, но теперь корсиканец все чаще смотрит на меня.

14 августа

Вчера вечером ко мне пришел Баррас в компании с Бонапартом.

— Неужели корсиканцы никогда не смеются? — жаловалась Тереза. — Он такой серьезный.

Ближе к концу вечера я оказалась рядом с гражданином Наполеоном (это имя невозможно выговорить). Пыталась завязать с ним разговор, даже сделала ему комплимент по поводу его доблести, проявленной в Тулоне.

— Говорят, вы гений, — сказала я.

— Да, — подтвердил он.

— У вас большая семья в Марселе? Говорят, одна из ваших сестер особенно очаровательна.

— Кто это вам сказал?

— Депутат Фрерон, ^[75] — ответила я.

Тут он ни с того ни с сего встал и вышел из комнаты.

— Он расстроился? — спросила я у Барраса.

— Иногда он ведет себя немного странно. — Баррас взял меня за руку, и мы вышли в прихожую. — Я бы хотел, чтобы вы с ним подружились. Узнайте его получше, — прошептал он.

— С ним не очень-то разговоришься, — отмахнулась я. — Даже не знаю, удастся ли…

— Если кто-то и может с ним говорить, то это вы, Роза, — сказал Баррас и, достав из кармана несколько монет, вложил их мне в руку.

— А это зачем?

Три золотых луидора — приличные деньги, около семидесяти ливров.

— Могу ли я на вас рассчитывать? — спросил он.

15 августа

— Наполеон, как я вижу, стал постоянным участником наших встреч по вторникам, — заметил Баррас. Мы обедали наедине в его саду.

— Я постепенно узнаю его, — сказала я. — Понемногу.

Наполеон Бонапарт был непростым человеком: то словоохотливым, то молчаливым.

— Трудно понять, как он относится к собеседнику, — пожаловалась я.

— А как бы вам хотелось, чтобы он к вам относился?

— Почему вы спрашиваете?

Баррас велел дворецкому подавать десерт.

— Вы когда-нибудь говорите с ним о политике?

— Он поддерживает республику, — сказала я, — если вы это хотите знать.

— Но кого бы он хотел видеть во главе ее?

— Он скорее ведущий, чем ведомый. По крайней мере, сам он именно так думает.

Баррас засмеялся и наполнил мой стакан.

— Вот потому-то мы и должны за ним приглядывать, моя дорогая.

16 августа 1795 года

Я влюбилась… в дом.

В дом Жюли Карро на склонах Монмартра. К нему ведет длинный, огражденный стенами подъезд, в конце которого открывается очаровательный вид на небольшой охотничий домик и помещение для карет. За ними — конюшня и сад. Маленький совершенный мирок.

День стоял жаркий, но здесь было прохладно, со стороны города дул бриз.

— Как будто загородный дом, — сказала я Жюли, — но недалеко от центра Парижа.

— Мне будет его не хватать, — поддержала она меня.

— Вы переезжаете?

— Он слишком мал. Для прислуги не хватает места. И под крышу можно поставить лишь одну карету.

Я прошла по садовой дорожке между кустами роз.

— Вы продаете?

— Буду сдавать.

— Я сниму его у вас!

О том, во сколько мне это обойдется, я даже не спросила.

17 августа

Я подписала договор об аренде. Десять тысяч ливров в год — почти половина того, что я получу от мамы, если эти деньги когда-нибудь до меня дойдут. Переезжаю через пять недель, в Новый год по республиканскому календарю. Уже договорилась, чтобы туда доставили мою корову из Круасси. Дом, лошади, корова, сад, прислуга… Казалось бы, скромное хозяйство, но с ним так много забот… так много расходов…

Воскресенье, 30 августа

Сегодня с детьми посетила две школы в Сен-Жермен-Ан-Ле. Эжен со смирением согласился учиться. В его школе все по-спартански, как и должно быть в школах для мальчиков. Ему понравились поля для игр.

Школа мадам Кампан расположена в примыкающем к ее дому отеле «Де Роан» — прекрасном, хоть и запущенном поместье. Гортензия и ее подруга Адель Ожье в восторге бегали по его дорожкам.

Я радовалась, глядя на обеих. Кто бы мог подумать, что эти щебечущие крошки так обожглись в разгар террора: Гортензия потеряла отца, а Адель — мать.

В прихожей мадам Кампан приветствовала меня с элегантной простотой:

— Пожалуйста, зовите меня Генриеттой.

Эта сухонькая женщина с грубыми чертами лица носит черное платье строгого покроя. «Траур? — сразу подумала я. — По ее сестре, королеве? По Мальчику?» Я слышала рассказы о том, через что ей довелось пройти, едва избежав смерти.

Она пригласила меня в свой кабинет. Там я с удивлением увидела на стене над столом взятые в рамку «Права человека». Заметив мое удивление, она с лукавой улыбкой развернула рамку: на обороте — портрет королевы.

— Графиня де Монморен рассказала мне о героических усилиях, предпринятых вами для спасения вашего мужа, — сказала мадам Кампан, усаживаясь рядом со мной.

— Если бы только я могла спасти его от смерти… — «И других», — подумалось мне. — Я с прискорбием узнала о судьбе вашей невестки. — Я хорошо помнила мадам Ожье: добродушную, несколько рассеянную женщину, пытавшуюся уследить за своими тремя дочерьми.

Мадам Кампан рассказала мне о школьной программе: девочки получат классическое образование, особое внимание будет уделяться изобразительному искусству (преподавать приглашен Жан-Батист Изабе — портретист, вызывающий мое восхищение) и истории. Несмотря на то что школа предназначена для девочек из состоятельных семей, их будут учить готовить и убираться в доме. И, несмотря на нынешнюю моду быть распущенными, девочки будут обучены хорошим манерам и искусству поддерживать разговор.