Книга Милое дитя, страница 36 – Роми Хаусманн

– Ханна, что это с тобой? – спрашиваю я осторожно.

Проходит целая вечность, прежде чем Ханна переводит взгляд сначала на Йонатана, затем на меня.

– Рециркулятор сломался.

– Не волнуйся, папа наверняка скоро вернется. Он все починит, – говорю я.

Но я снова ошибаюсь. Никто не приходит.

Пятнадцать минут седьмого – шесть сорок пять – половина восьмого – почти восемь.

Нас одолевает усталость, клонит в сон. Йонатан уже зевает.

– Не волнуйтесь. – Я повторяю это снова и снова.

Воздуха как будто все меньше, граница между реальностью и фантазией стирается. Слышно, как движется стрелка на кухонных часах, словно бьется сердце, бьется громко и тяжело – громко и тяжело – громче и тяжелее. Теперь зевают и Йонатан, и Ханна, поначалу еще прикрываясь ладонью, затем широко разевая рот. У Йонатана уже закрыты глаза. Ханна взяла на колени Фройляйн Тинки и то и дело повторяет, что ей нечего бояться.

Я упираюсь ледяными руками в стол и поднимаюсь. Пошатываясь, пересекаю комнату, иду к входной двери, беспомощно дергаю ручку, пока силы не оставляют меня, и оседаю на пол.

– Я так устала, мама, – слышится тихий голос Ханны.

– Знаю, – отвечаю я так же тихо.

Берусь за дверную ручку, поднимаюсь на ноги, слабые и онемевшие от холода ноги, и возвращаюсь к столу, к детям. Смотрю на кухонные часы. Биение стрелки эхом разносится в голове. Начало девятого. Трогаю Йонатана за плечо, вставай, и слышу свой на удивление спокойный голос:

– Дети, пора спать.

Мы идем по коридору; впереди Ханна с Фройляйн Тинки в обнимку, мы с Йонатаном, держась за руки, следуем за ней. По очереди посещаем туалет, чистим зубы. Возможно, в последний раз. Я предлагаю детям этой ночью лечь со мной, на большой кровати.

– А можно Фройляйн Тинки с нами? – спрашивает Ханна.

Я улыбаюсь:

– Да, конечно.

Мы ложимся, вплотную друг к другу. Детям нельзя оставаться одним – это все, что я могу сделать для них, просто быть рядом в этот момент, и этого слишком мало. Я беззвучно плачу. У Йонатана при дыхании что-то хрипит в груди.

Ханна произносит шепотом:

– Мы наверняка проснемся завтра. Человек не может умереть вот так сразу, правильно, мама?

– Правильно, родная.

Я улыбаюсь и целую ее в холодный лоб. Не хочется спрашивать, с какого времени не работает вентиляция, когда Ханна перестала слышать гул системы. К тому же я слишком устала, чтобы много говорить.

– Я люблю тебя, мама, – произносит Ханна едва слышно. – И всегда-всегда буду любить.

И я:

– Я тебя тоже люблю. Доброй ночи.

* * *

Раскрываю глаза, хватаю ртом воздух. Я снова у себя в гостиной, сижу в своем кресле. В моей дрожащей руке письмо. Белый лист с обличающими буквами. ДЛЯ ЛЕНЫ.

Это невозможно.

В самом деле?

Ясмин

Я пересилила себя и позвонила Кирстен. Не прошло и получаса, как она стучит в дверь, в точности как я проинструктировала: три коротких и два длинных. Тук-тук-тук – тук – тук.

– Сама хотела заглянуть к тебе, – говорит Кирстен, заперев за собой дверь.

Я лишь киваю. Меня завораживает ее облик. Как хорошо она выглядит, загорелая… Задумываюсь: возможно, уезжала в отпуск. Уезжала в отпуск, пока я была в заточении.

– Просто нет слов.

Кирстен проводит рукой по моим светлым волосам, которые в момент нашей последней встречи были каштановыми. Сейчас темнеет каштановым лишь небольшой участок у самого их основания. Иногда в заточении я представляла, как мы снова увидимся. Только в моем воображении Кирстен говорила: «Как хорошо, что ты вернулась».

Мы устраиваемся на диване в гостиной.

– Вначале, когда ты пропала, я думала… – начинает Кирстен.

– Да, я знаю, – не даю я ей договорить.

Не хочу слышать, что мое исчезновение могло показать инсценированной драмой, чтобы привлечь ее внимание.

Пропасть на несколько дней, выключить телефон, поволнуйся, поищи меня, найди, привези обратно домой.

– Так это все правда? Все, что пишут в газетах?

Кирстен достает пачку сигарет и протягивает мне.

– Спасибо, но я отвыкла.

– Да уж, могла бы догадаться… Таких вещей там, конечно, не было.

– Нет, ничего такого там не было.

Начинаю грызть ноготь на большом пальце. Дурная привычка, с которой я вообще-то тоже распрощалась.

– Ну а остальное? Все вот это, о чем пишут?

Кирстен щелкает зажигалкой. Наклоняется к журнальному столику за пепельницей и пододвигает ее к себе.

– Ты о том, что мы ели из собачьих мисок и сидели на привязи? Нет, у нас была посуда.

Проходит несколько секунд, прежде чем Кирстен решается хмыкнуть. В газетах много чего писали эти дни; что-то соответствует действительности, но и притянутого за уши немало. Порой мне даже хочется пересилить себя и дать интервью, чтобы расставить всё по местам. Но меня пугают излишние вопросы; страшно, что какой-нибудь изворотливый, чересчур амбициозный репортер попытается копнуть глубже, разузнать больше. Я к этому не готова, пусть это и будет означать, что несчастная женщина из хижины ела из собачьей миски.

Показываю Кирстен письмо.

– Нашла сегодня среди почты.

Кирстен разглядывает листок, гораздо дольше, чем это необходимо, чтобы прочесть два слова. Когда же она снова поднимает на меня взгляд, я вижу в ее глазах тень сомнения.

– Наверняка какой-нибудь придурок следил за сводками в газетах и теперь хочет нагнать на тебя страху. Такое бывает сплошь и рядом. – Она склоняет голову набок и испытующе смотрит на меня. – Или кто, по-твоему, мог это написать?

Я продолжаю грызть ноготь.

– Тот, кто похитил тебя? Ясси, он мертв. Ты его убила.

– Знаю, но…

Кирстен недоуменно качает головой.

– Тогда что? Просто скажи.

Я делаю глубокий вдох.

– Дети.

– Что?

– У детей есть причины, чтобы злиться на меня.

У Кирстен расширяются глаза, буквально вылезают из орбит. Так выглядит человек, когда наблюдает нечто безумное.

– Дети?.. Ясси, что ты такое говоришь?

Мне следует рассмеяться и как-то обыграть это свое дурацкое откровение. Вместо этого я берусь за подлокотник и пытаюсь подняться. Тщетно. Боль.

– Есть кое-что еще, – говорю я сипло. – В спальне, в комоде, второй ящик, завернуто в носок.