Примечания книги Предательство интеллектуалов. Автор книги Жюльен Бенда

1

Уолцер М. Компания критиков. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 57.

2

Указ. соч. С. 57.

3

Lwoff A. Introduction // Benda L. La trahison des clercs. Paris: Bernard Grasset, 2003. P. 24.

4

Ibid. P. 26, 27.

5

Benda J. Exercice d’un enterré vif (Juin 1940 – Août 1944). Genève, 1944. P. 174. Цит. по: Уолцер М. Указ. соч. С. 74.

6

Цит. по: Kimpball R. Introduction to the Transaction Edition. The treason of the Intellectuals and «The Undoing of Thought» // Benda J. The Treason of the Intellectuals. New Brunswick (NJ): Transaction Publishers, 2007. P. xxvi.

7

– комментарии см. в конце книги

8

См. ниже.

9

См. подшивки газет «L’Insurgé», «Combat», «Je Suis Partout» за 1938—1939 годы. Там мы читаем заявления вроде следующих: «Победа демократической Франции ознаменовала бы величайшее отступление для всей цивилизации»; «Если война не должна привести во Франции к падению гнусного режима, то лучше уж немедленно капитулировать»; «Я могу пожелать Франции только одного: короткой и гибельной войны»; «Я восхищаюсь Гитлером… Он тот, кому в истории будет принадлежать честь уничтожения демократии» («Je Suis Partout», 28 juillet 1944).

10

См. ниже.

11

Размышления о причинах величия и падения римлян, VIII.

12

Последнее слово надо прояснить другим словом того же юриста из его статьи «Фашизм» в «Encyclopedia italiana»: при фашизме, читаем мы, граждане пользуются свободой, но только «внутри и посредством Целого». Это все равно что сказать солдату, что он пользуется свободой, поскольку армия, часть которой он составляет, вольна делать что угодно, тогда как он не может сделать ни одного движения, хозяином которого был бы он сам.

13

См.: A. de Meeüs. Explication de l’Allemagne actuelle. Maréchal, p. 97.

14

См. его циркуляры 1942 года.

15

См. ниже.

16

Человек порядка, г-н Даниель Галеви, за это резко ее осуждает. См.: D. Halévy. La République des Comités.

17

Впрочем, демократия, согласно де Местру, есть наказание Господне; однако наказание благотворное. Бог посредством революции «карает, чтобы духовно возродить». Теория, которую мы вновь обнаружили у маршала Петена после поражения: «Настал час искупить наши грехи слезами и кровью» (каноник Телье де Поншевиль, «La Croix», 27 juin 1940). «Уповаем на то, что наше поражение окажется более плодотворным, чем неудавшаяся победа» (Марсель Габийи, специальный корреспондент в Виши, «La Croix», 10 juillet 1940).

18

Péguy. Notre Jeunesse.

19

«Франция отупела от морали» – так называлась статья г-на Тьерри Мольнье, опубликованная на следующий день после заключения Мюнхенского соглашения и направленная против тех французов, которые из чувства справедливости сожалели об удушении Чехословакии. Но автор мерил мораль не с высоты эстетики, а с точки зрения практического разума.

20

Об этом см. ниже, с. 192. См. прим. 2 на с. 73.

21

Андре Зигфрид («Revue des Deux Mondes», septembre 1941).

22

См. прим. 1 на с. 73, заявление г-на Тьерри Мольнье.

23

Пьер Лаваль, в интервью американскому журналисту в феврале 1942 года.

24

Voltaire. Pensées sur l’administration.

25

Я говорю «доктринеры порядка»; ибо на деле режимы, твердо основанные на порядке, доверили некоторые из самых высоких государственных постов людям без знатного происхождения и без богатства (вспомним гнев Сен-Симона). Тем не менее, по мере того как эти режимы начинают чувствовать, что им грозит опасность, они становятся все более непреклонными в вопросе о наследственности: отмененное в XVII веке требование, чтобы три четверти курсантов военных школ составляло дворянство, было восстановлено при Людовике XVI и ужесточено при Людовике XVIII. Часто возникает ощущение, что теория порядка по де Местру и Моррасу дала бы фору Людовику XIV. Это вполне естественно, принимая во внимание достигнутый противником прогресс. (См. об этом наш очерк «La question de l’élite»: J. Benda. Précision. Gallimard, 1937, p. 192.)

26

Bonald. Discours préliminaire à la législation primitive.

27

De Maistre. Considérations sur la France, chap. VII*.

28

Тьер, защищавший закон Фаллу* (1851 год).

29

Цит. по: Seignobos. Histoire de la Révolution de 1848, p. 150.

30

Guizot. Du Gouvernement de la France sous la Restauration.

31

Тем не менее еще в 1910 году многие из их сторонников приветствовали осуждение Папой Пием Х христианских демократов из журнала «Sillon»*, забывших, что сущность церкви состоит в «прославлении тех, кто исполняет свой долг на земле с человечностью и христианским смирением». Именно это основная тема защитника закона Фаллу.

32

Их в особенности поддерживал Жорес. Все доктрины, адресованные толпе – демократическая, монархическая, социалистическая, коммунистическая, – имеют одну общую черту: каждая претендует на то, что обладает всеми добродетелями, и не допускает, что если у нее есть одни, то у нее может не быть других. Я ищу такую доктрину, которая объявляла бы: «Здесь слабое место нашего тезиса». (Я ищу ее также в философской сфере, по крайней мере для современной эпохи.) Меня убеждают, что такое признание отвратило бы от доктрины всех тех ее приверженцев, которые игнорируют различие идей и желают иметь все преимущества, пусть даже самые противоречивые. Это и есть чисто практическое отношение – к чему интеллектуал испытывает лишь презрение, – во всяком случае у тех, кто считает себя причастным к области духа.

33

Беро, Бразийяк.

34

О дикости нравов в Италии во времена Рафаэля см.: Taine. Voyage en Italie, t. I, p. 205 et suiv. Другим примером мог бы служить Китай, столь восхитительный с точки зрения искусства и столь отсталый с точки зрения морали.

35

См. ниже.

36

Fernand Grenard. Grandeur et Décadence de l’Asie, сhap. II.

37

Позиция Дюркгейма если и подразумевает государство в качестве особого существа со своими собственными функциями, отличными от функций индивидуума, отнюдь не отменяет тем самым существование индивидуума и того, что ему соответствует. См., в частности, его «Разделение общественного труда» («Division du travail social»), введение*.

38

Доктор Лей; цит. по: E. Morin. L’an zéro de l’Allemagne, p. 64. Идея о том, что семейное чувство является клеточкой чувства национального, получила полное обоснование у великого теоретика Поля Бурже. Опровержение тезиса найдем в работе: Ribot. Psychologie des Sentiments, 2-е partie, chap. VIII.

39

Bonald. Loc. cit. – По всем этим вопросам см. наш очерк «Du corporatisme», написанный по поводу книги «Demain la France» г-д Робера Франсиса, Тьерри Мольнье, Жана Максанса: J. Benda. Précision. 1937, p. 171 sqq. См. также наше сочинение: La Grande Epreuve des démocraties, p. 37 sqq. Le Sagittaire, 1945.

40

См. «L’Action française» того периода, в частности статьи Ж. Бенвиля.

41

См. «Le Temps», «Le Figaro» того периода, в частности статьи, принадлежащие перу г-на Владимира д’Ормессона.

42

Подобную позицию мы снова увидели после мюнхенской капитуляции: «Теперь уж нет! – гордо восклицали многие французы. – Мы были не так глупы, как в 1914 году, мы не стали сражаться за дикарей на другом конце Европы». Подобным «реализмом» кичились не только жозефы прюдомы* того времени, но и так называемые люди высокой духовности. Мы знаем, к чему это привело.

43

Мф. 10, 34; Лк. 12, 51. Приведем также высказывание великого христианина: «Всегда, прежде чем вершить милосердие, надо сначала отдать должное справедливости» (Malebranche. Morale, II, 7).

44

«L’Aube». Один из нынешних редакторов журнала, г-н Морис Шуман, вернувшись на родину, в вопросе о наказании злодеев стал решительно отдавать предпочтение милосердию перед справедливостью, несмотря на то что его выступления в Лондоне показывали в течение четырех лет глубочайшее благоговение перед этой последней ценностью. У сердца свои доводы, которых разуму не понять. У сердца и у политических пристрастий.

45

Другим христианам, видимо, кажется, что их высший долг – спасти французскую общность, пусть даже ценой уступок коммунизму, о принципиальном атеизме которого им прекрасно известно. (См.: Jacques Madaule. Les Chrétiens dans la Cité.) Мы думаем, что долг христианина состоит в почитании вечных истин христианства, а отнюдь не в спасении такого исключительно практического и случайного блага, как его нация.

46

Иногда доводы приводятся, но ничтожные. Например (Ален): «Война ничего не упорядочивает». Как будто она не позволила Франции дважды избежать участи стать рабыней Германии. Я не обращаю внимания на любителей играть словами, которые возразят, что сейчас Франция рабыня англосаксов.

Поразительный пример детских аргументов в пользу мира любой ценой дан Андре Жидом (Journal, p. 1321 sqq.). Мы рассматриваем их в нашей «Византийской Франции» (France byzantine, p. 270). См. также (p. 253) упоминание о сентиментализме П. Валери в данном вопросе.

47

Огюст Конт (Aug. Comte. Producteur, 1825). Относительно демократии и идеи организации см. нашу работу: La Grande Epreuve des démocraties, p. 185 sqq.

48

Hitler. Mein Kampf, p. 91 (франц. пер.).

49

Недавно – в статье г-на Рене Моблана («Les Etoiles», 13 août 1946).

50

Таков подзаголовок журнала «La Pensée»*. В 4-м номере один из редакторов журнала, г-н Жорж Коньо, заявляет: один из его соратников, г-н Роже Гароди, «весьма убедительно показал, что диалектический материализм дает французской интеллигенции ощущение продолжения высочайшей французской традиции – традиции рационализма и материализма». Очевидно, что для этих мыслителей рационализм и материализм взаимно предполагают друг друга.

51

Жан Лакруа («Esprit», mars 1946, p. 354). Эти ученые возразят, что вхождение в становление заключает в себе значительный интеллектуальный элемент; экономическое становление, скажут они, ведет к цели, как становление гусеницы, превращающейся в бабочку. Но здесь мы видим исключительно инстинктивное, чисто практическое понимание – слепая продуктивность, вроде Бергсоновой длительности, – не имеющее никакого отношения к воззрению на это становление, которое наш автор сам называет продуктом рационального анализа.

52

Henri Lefèvre. Loc. cit.

53

И еще. Многие люди выразили глубокие воззрения о состоянии души, и ничуть не похоже, чтобы они начинали с того, чтобы их переживать. Трактаты о безумии написаны не сумасшедшими.

54

Вышинский, помощник министра иностранных дел СССР; цит. по: «Combat», 16 mai 1946.

55

Однако другие верующие, напротив, очень хотят, чтобы будущее было результатом человеческих усилий; но эта позиция – главным образом лирическая. (См.: G. Mounin. Trois poètes de la dialectique, «Les Lettres françaises», 24 novembre 1945.)

56

Кое-кто мне возразит, что разум – наука – часто имеет дело с движениями как таковыми: броуновское движение, амёбное движение, движение разложения какого-либо вещества. Я отвечу, что каждое из этих движений наука полагает тождественным самому себе в любое время и в любом месте; она дает такому движению имя, закрепляя его тем самым в уме, делая из него реальность, которую все люди считают тождественной себе, когда произносится это имя. Можно сказать, что в некотором смысле она останавливает движение, чтобы сделать его предметом разума.

57

Мне скажут, что в истории бывают моменты, когда А, уже совсем не отличаясь от В, растворяется в В; патриархальная система – в феодализме, феодальная – в капитализме… Мы ответим, что разум – язык – тем не менее рассматривает А и В как вещи, каждая из которых самотождественна, даже когда говорит о взаимопроникновении этих двух самотождественных вещей, тоже становящемся чем-то самотождественным. Все это не имеет ничего общего с декларированием, что А в одно и то же время есть А и не-А, с манерой рассуждения, которая невозможна ни для какой – по крайней мере передаваемой – мысли.

58

L. Rougier. Les Paralogismes du rationalisme, р. 444. Такая условность, с важностью говорит нам автор, заключается лишь в том, чтобы «воспринимать слова, используемые в ходе обсуждения, в одном и том же смысле», – это просто условие внятности мышления (даже в монологе). Смотрите, однако, в той же работе (р. 427) хорошую критику гегелевской диалектики.

59

Этот объект есть феномен – слово, означающее то же самое, что и «видимость» (φαίνω*).

60

Abel Rey. Caractère dynamique de la pensée («Encyclopédie française», t. I, 1-18-2).

61

См. нашу работу: De la mobilité de la pensée selon une philosophie contemporain,«Revue de Métaphysique et de Morale», juillet 1945.

62

G. Bachelard. Le Nouvel Esprit scientifique, p. 147, 148, 164.

63

Цит. по: P. Eluard. Donner à voir, p. 119.

64

Шарль Серрюс, цит. по: A. Cuvillier. Cours de Philosophie, t. I, p. 325.

65

Masson-Oursel. Le fait métaphysique, p. 58.

66

J. Mercier. La philosophie de M. Blondel , «Revue de Métaphysique et de Morale», 1937. Однако эти последние два философа не выдают себя за рационалистов.

67

Meyerson. La Déduction relativiste, p. 187.

68

И еще. Для прояснения этого вопроса см. нашу упомянутую выше статью в «Revue de Métaphysique et de Morale», p. 194 sqq.

69

См. другие высказывания того же порядка у этого автора в нашей «France byzantine», p. 37.

70

Такова в точности позиция Бергсона, желающего, чтобы сознание было «непрекращающейся изменчивостью», а также сюрреализма («Дух без разума»).

71

Цит. по: A. Burloud. Essai d’une psychologie des tendances, p. 413; автор оспаривает это положение, выдвигая аргументы, которые нам кажутся малоубедительными, хотя он утверждает (p. 306), что «рефлексивная мысль есть в некоторых отношениях первичная данность».

72

Здесь есть новизна, достойная изучения. В XVII веке мадам де Лафайет попросила Юэ, епископа Авраншского, человека науки, написать предисловие к ее роману «Заида»; сегодня человек науки попросит о предисловии литератора. Взять хотя бы книгу Л. де Бройля с предисловием Валери.

73

«Полископической», как говорит А. Лефевр (op. cit., p. 531).

74

J. Picard. Essai sur la logique de l’invention dans les sciences, p. 167. Л. де Бройль указал на ошибку старой физики, считавшей, что частицы не взаимодействуют и не воспринимают друг друга (L. de Broglie. Individualisme et Interaction dans le monde physique, «Revue de Métaphysique et de Morale», 1937), но он не проповедует из-за этого рассмотрение Целого.

75

A. Darbon. La Méthode synthétique dans l’essai; O. Hamelin, «Revue de Métaphysique et de Morale», 1929. – О проповедовании Целого у Бергсона и Брюнсвика см. нашу упомянутую выше статью (p. 185 sqq.).

76

Brunschvicg. L’Orientation du rationalisme, «Revue de Métaphysique et de Morale», t. 32, juillet, p. 342. Автор заключает слова «кристаллический» и «коллоидный» в кавычки, давая понять, что они принадлежат не ему; но очевидно, что он под ними подписывается.

77

Boutroux. De L’idée de loi naturelle dans la Science et la Philosophie contemporaine, p. 16—17.

78

Abel Rey. Loc. cit.

79

<A. Bergson.> La Pensée et le Mouvant, p. 35.

80

Заседание Философского общества 31 мая 1923 г.

81

См.: L. de Broglie. Matière et Lumière: «La crise du déterminisme»; а также Заседание Философского общества 12 ноября 1929 года.

82

M. Winter. La Physique indéterministe, «Revue de Métaphysique et de Morale», avril 1929. См. также и в особенности: Meyerson. La Déduction relativiste.

83

L. de Broglie. L’Avenir de la science. Plon, 1942, p. 20.

84

Albert Lange. Histoire du matérialisme, t. II, p. 52.

85

См. ниже.

86

Измышление, «повисающее в воздухе», с удовольствием говорят наши «реалисты». Но разве не «повисает в воздухе» всякий идеал, коль скоро он стремится быть независимым от обстоятельств, а не определяться ими?

87

Эта вторая позиция, утверждает один немец (чтобы ее возвысить), – по сути, немецкая. Боюсь, однако, что многие мои современники не согласятся с суждением, сочувственно цитируемым одним из них (J. Boulenger. Le Sang français. Denoël, 1944, p. 334): «Шпенглер объясняет, что „Закат Европы“ имеет лишь одну причину – поражение Германии в 1918 году. Только она обладает культурой – понятием динамическим. Другие народы, в частности Франция, достигли только цивилизации, которая является статической. Цивилизация есть культура застывшая, окостеневшая, умирающая. Значит, возрождение Германии – условие возрождения Европы».

88

Типичный пример – НЭП.

89

Сэр Сэмьюэл Хор.

90

Г-н Роже Гароди.

91

Должен ли я уточнить, что допускать наличие у наших умственных проявлений другого источника, нежели наши экономические условия, отнюдь не означает верить в нематериальность духа?

92

Одно доказательство среди сотни других. Если наше экономическое положение, как утверждает Маркс, определяет наши метафизические концепции, как же тогда выходит, что два человека, живущие в условиях одного и того же экономического уклада, например Мальбранш и Спиноза, создают диаметрально противоположные метафизики: один – антропоморфическую, другой – пантеистическую?

93

См. ниже.

94

Конечно, наши реалисты мыслят о демократии совершенно иначе. «Советские трудящиеся любят демократию не так, как люди, не умеющие ее защищать и принимающие ее за род изящного искусства; они любят ее как средство борьбы. В СССР понятие демократии означает завоевание, а не отказ, демократия задумана в видах борьбы, а не в видах покоя» (Вышинский, цит. по: «Combat», 16 mai 1946).

95

Надо уточнить, что я не осуждаю интеллектуала, примкнувшего к коммунистическому движению, если рассматриваю это движение с точки зрения его цели – освобождения трудящегося; эта цель есть состояние справедливости, и, желая ее, интеллектуал вполне соответствует своей роли. Я осуждаю его потому, что он прославляет средства, применяемые коммунистическим движением для достижения поставленной цели; средства насильственные, которые и могут быть только насильственными, но которые интеллектуал должен принимать с сожалением, а не с энтузиазмом и уж никак не с благоговением. Я осуждаю его за это тем более, что часто он превозносит эти средства не по причине их цели, но сами по себе, например подавление свободы, презрение к истине; в таких случаях он принимает систему ценностей, идентичную системе ценностей антиинтеллектуала.

Вообще говоря, я считаю, что свою функцию интеллектуала предают все те ученые, которые, в качестве ученых, становятся на службу какой-либо политической партии (Жорж Клод, Алексис Каррель, если называть только ученых одного лагеря) и доказывают толпе, что их узкополитические страсти оправданы наукой, тогда как прекрасно знают, что эти страсти бывают таковыми лишь при условии крайнего упрощения, если не извращения, науки. Не буду говорить о бешеных аплодисментах, непременно вызываемых ими у вышеназванной толпы (я имею в виду наиболее изысканные салоны), когда они разговаривают с ней подобным языком. Есть почести, которые позорят, поскольку достаются слишком легко.

96

Пример: «Поскольку писатель не имеет никакой возможности скрыться, мы хотим, чтобы он всецело принимал свою эпоху, она его единственный шанс; она создана для него, и он создан для нее. Мы сожалеем о безразличии Бальзака к событиям 48-го года, о страхе Флобера перед Коммуной и непонимании ее; мы сожалеем о них ради них самих; тут есть что-то, что они упустили навсегда. Мы не хотим ничего потерять из нашего времени: наверное, есть лучшие времена, но это – наше; у нас есть только эта жизнь, чтобы жить, среди этой войны, среди этой революции, быть может» (Ж. П. Сартр, с восхищением цитируемый Тьерри Мольнье в «L’Arche», décembre 1945). Здесь замечателен общий для всех этих категоричных доктрин прием – начинать с выдвижения в качестве очевидной истины совершенно необоснованного утверждения: «Поскольку писатель не имеет никакой возможности скрыться…» (Неизменный прием Алена.)

97

Одна моя работа, где я попытался охарактеризовать некоторую часть современной французской литературы, была осуждена критиком как в целом малоинтересная, поскольку я не говорю в ней ни о Марксе, ни об Энгельсе, ни о Ленине (L. Wurmser, «Les Etoiles», janvier 1946).

98

Эта новая концепция романа излагается во всей чистоте в «Портрете нашего героя» г-на Р. М. Альбереса (R.-M. Albérès. Portrait de notre héros). Автор желает, прежде всего, чтобы роман был манифестом поколения самого романиста. Похоже, он принимает следствие, к которому ведет преклонение перед современностью: знает, что если книга правдиво показывает поколение 1946 года, она может оставить совершенно равнодушным поколение 1960-го, у которого будет свой представитель, и ею заинтересуются только историки. В таком самопожертвовании есть что-то патетическое.

99

Эту позицию в особенности поддерживал г-н Жан Геэнно в статьях, опубликованных в газете «Figaro» (1945—1946 годы). Другие откровенно порицали – в частности, в «Nouvelles littéraires» – изучение гуманистов, поскольку последним чужд практический интерес и их концепции чисто умозрительны. Теоретик диалектического материализма А. Лефевр приветствует (loc. cit.) поистине «современное» Weltanschauung*, возвестившее «закат умозрения», который он называет «закатом буржуазной мысли». Тем не менее, поскольку созерцательная мысль продолжает оставаться престижной, доктрина выражает намерение не отбрасывать ее. «Если надо найти конкретные решения проблем настоящего момента, – заявляет Жорж Коньо («La Pensée», no 4), – значит ли это, что мы отказываемся от умозрения? Вовсе нет: делая упор на конкретном и практическом, мы настойчиво напоминаем, что интеллектуал всегда должен мыслить: мыслить о современном рационализме, о диалектическом материализме, о прогрессивной и истинной философии – мыслить об этом и помещать это „в сердцевину своей жизни“». Видно, что, говоря «мыслить», автор подразумевает мысль чисто практическую – подчиненную страстям, – которая не имеет ничего общего с тем, что все называют созерцательной мыслью. Отметим эмоциональный, профетический – лирический – тон всех этих заявлений.

100

Malebranche. Morale, II, 17.

101

См. нашу работу: Précision. Gallimard, p. 12 sqq.

102

См.: ibid, р. 208.

103

Насколько же иной была мораль верующих в эпоху Античности, если они считали кару преступника делом чести божества. Убийство ненавистного Руфина, с восторгом говорит Клавдиан, оправдало небеса: Abstulit hunc tandem Rufini poena tumultum. Absolvitque deos*.

104

<Спиноза>. Политический трактат, V*.

105

См.: «Nouvelle Revue Française», novembre 1937.

106

Думаю, можно оставить без внимания притязание Морраса обосновать свою ненависть к демократии на науке. Впрочем, если бы его антидемократизм ограничивался лишь интеллектуальной сферой, как у Шарля Бенуа или Этьенна Лами, а не выражался в угрозах и действиях, мы первые осудили бы тех, кто стал бы его беспокоить.

107

И государство здесь – единственный судья. Я полагаю, если бы во время полемики по делу Дрейфуса оно рассудило, что надо заткнуть рот поборникам справедливости, последние могли бы ответить ему только тем, что бросили бы ему в лицо свое презрение. Государство, даже демократическое, есть, как государство, сущность практическая, которая, стало быть, заключает в себе в возможности и по определению подавление идеальных ценностей. Здесь я вполне един с Роменом Ролланом: «Все государства дурно пахнут».

108

Рене Лалу («Gavroche», 8 mars 1945).

109

По всей видимости, Жану Полану; П. Валери, написавшему судьям Бразийяка в его защиту.

110

J. Maritain. Christianisme et Démocratie, p. 35.

111

Bergson. Les Deux Sources de la morale et de la religion, p. 304.

112

Жан Лакруа («Esprit», mars 1946).

113

Jules Romains. Le Couple France-Allemagne, p. 52.

114

Я охотно прибавил бы к ним отвлеченную красоту, о которой чужеземка из Мантинеи говорила Сократу: прекрасное само по себе – это не «когда-то, где-то... прекрасное, а в другое время, в другом месте... безобразное»*.

115

См.: Lévy-Bruhl. Les Fonctions mentales dans les sociétés inférieurs, p. 79.

116

Точно так же, я думаю, неотделима от человеческого ума идея отвлеченной красоты (впрочем, требующая конкретизации), судя по тому, что, поддаваясь крайностям моды, он всегда в конце концов отвращается от произведений, которые откровенно глумятся над этой идеей, – например, от нарочито бессвязной литературы, именующей себя нынче сюрреализмом и бытовавшей, в сущности, во все эпохи.

117

Речи к немецкой нации, VII.

118

Этика, Предисловие к IV части*.

119

См. выше.

120

Разум, когда он сознательно ставит себя на службу практическому интересу, например, берется за разработку конституции для государства, не является духовно-интеллектуальной ценностью.

По существу несозидательный характер разума – истина, с которой тоже не согласен демократ. Однако же ясно, что сегодня народ, создающий нечто новое, – это народ, глумящийся над разумом в общепринятом смысле слова: Советская Россия.

121

J. Benda. Un régulier dans le siècle, 1938, p. 235—236.

122

Такое почитание, несомненно, есть форма романтизма – в его позитивном содержании, скажут некоторые.

123

Неплодотворность разума наиболее очевидна в историческом методе, рассматриваемом отдельно от результатов; в метафизическом умозрении; в теории чисел; в n-мерных геометриях – во всем, что для подлинного интеллектуала представляет особенно возвышенные проявления разума.

124

Эти ученые смешивают науку и применение, какое находят ей люди, за которое наука нисколько не ответственна. По их логике, они должны были бы винить себя в открытии алкоголя или морфина, коль скоро некоторые ими злоупотребляют.

125

Истинный закон мысли был сформулирован Ренаном, который где-то говорит, что она должна выражать себя без всякой заботы о своих следствиях.

На состоявшемся 29 июня 1946 года заседании конгресса «Французская мысль на страже мира», организованного по инициативе Национального союза интеллигенции, профессор Ланжевен заявил: все зло нашего времени «идет от того, что достижения науки намного опередили соответствующие реформы в сфере справедливости и солидарности»; профессор не отдает себе отчета в том, что нет необходимого соответствия между научными достижениями и реформами в сфере справедливости и солидарности, так как последние относятся к ведению социальной морали, не имеющей ничего общего с наукой. На этом же заседании профессор Валлон предложил «поставить психологию на службу миру»; но не в том ли единственный долг психологии, чтобы искать психологическую истину, а не преследовать социальные или политические цели? Г-н Валлон осудил «чистый интеллектуализм, какое-то время довольствовавший человеческую мысль», потому что «он вызвал контрнаступление иррационализма, политические выражения которого привели к губительным ошибкам». Это все равно что осуждать Революцию, повлекшую за собой белый террор, или свободомыслие, породившее неистовство клерикализма. Надо серьезнейшим образом обдумать, почему люди духовные судят об определенной интеллектуальной позиции не по значимости ее самой, а по ее социальным следствиям.

126

«Чистую науку сближает с искусством то, что прямое искание блага должно оставаться для нее чуждым» (Renouvier. Le Progrès par la science. Philosophie analytique de l’histoire, t. IV, p. 713 sqq.).

127

Вот уже двадцать лет я слышу возражения, что, мол, интеллектуал не может отгородиться от жизни и всегда будет чувствителен к практическим интересам. Как будто вопрос не в том, чтит ли он в себе такую чувствительность. Вполне очевидно, что, поскольку духовное служение – это идеал, совершенного интеллектуала не существует. Антиподы интеллектуала определяются не по тому, что им не удается воплотить этот идеал, а по тому, что они его осмеивают.

128

Платон. Лахет; Спиноза. Этика, IV, 69.

129

De natura rerum, III, 1077.

130

Спиноза. Этика, V, 2*.

131

Напомним высказывание Маркса: «У коммунистического гуманизма нет более опасного врага, чем спиритуализм, или спекулятивный идеализм»*.

132

Написано в ту пору, когда не поднимали на щит милосердие и любовь, чтобы воспрепятствовать справедливости.

133

См. прим. А.

134

Это тем более верно сегодня, когда в политической жизни деятельность индивидуумов подменяется деятельностью партий. (Примечание в издании 1946 года.)

135

Напомним, что еще не прошло и ста лет с того времени, когда французские рабочие, выходцы из разных провинций, нередко устраивали между собой кровавые побоища. (См.: Martin Nadaud. Mémoires de Léonard, p. 93.)

136

См.: Petit de Julleville. La Comédie et les Mœurs en France au moyen âge; André Le Breton. Le Roman au XVII-e siècle.

137

Новизна тут состоит главным образом в том, что сегодня прямо признают: всё есть политика – и с гордостью это провозглашают. Ведь совершенно очевидно, что людям, будь они лавочники или поэты, и до нынешней эпохи случалось разделываться с соперником, дискредитируя его политически. Вспомним, какими средствами конкуренты Лафонтена десять лет препятствовали его вступлению в Академию.

138

По глубокому замечанию Токвиля, у человека из народа эти черты политической страсти появились только тогда, когда начавшееся улучшение его положения побудило его стремиться к большему, т.е. в конце XVIII века.

139

Я говорю здесь о евреях, живущих на Западе и притом принадлежащих к буржуазии; еврейский пролетариат уже давно познал чувство обособленности своей расы. Однако он никому не бросает вызов.

140

Подобное желание выражал и Бенедикт XV, когда призывал бедных «радоваться преуспеянию людей, стоящих более высоко, и с доверием ждать от них поддержки».

141

«Словосочетание, которое еще двадцать лет назад вызвало бы смех, – возвышенный буржуа – обретает для французской буржуазии мистическую полноту, так как соединяет в себе высочайшие общественные и национальные ценности» (R. Johannet. Eloge du bourgeois français, p. 284).

142

См., например, «Баррикаду» Поля Бурже*, где автор, ученик Жоржа Сореля, призывает буржуазию не оставлять пролетариату монополию на классовую страсть и насилие. – См. также: André Beaunier. Les Devoirs de la violence (цитируется у Гальперина-Каминского в предисловии к сочинению Толстого «Закон насилия и закон любви»: L. N. Tolstoi. La Loi de l’amour et la Loi de la violence).

143

Уточним, в чем тут новизна. В XVII веке у гражданина уже было понятие о национальной чести – что убедительно доказывают письма Расина (см. многозначительную страницу в «Мемуарах» де Понтиса, кн. XIV), – но он предоставлял королю судить о том, чего требует эта честь. Негодование, подобное возмущению Вобана Рисвикским миром*, «который бесчестит короля и вообще всю нацию», – эмоция крайне редкая при старом порядке*. Современный гражданин сам знает, чего требует честь нации, и готов взбунтоваться против главы государства, если у того иное мнение на сей счет. В этой новизне, впрочем, нет ничего специфичного для наций с демократическим строем; в 1911 году граждане монархической Германии, посчитав недостаточными уступки их государству со стороны Франции в обмен на отказ от притязаний на Марокко, решительно осудили своего суверена, принимавшего эти условия и, по их разумению, ронявшего германскую честь. Можно утверждать, что так же дело обстояло бы и с Францией, если бы она снова стала монархической, и что король понимал бы интересы национальной чести иначе, нежели подданные. Впрочем, это было видно на протяжении всего царствования Луи-Филиппа.

144

Пример: Ольмюцкое унижение в 1850 году*. Можно смело сказать, что такого не потерпела бы никакая демократия; во всяком случае, демократия не придерживалась бы той философии, которую продемонстрировали прусский король и его правительство (a). Надо ли говорить, каким опасностям, с другой стороны, подвергается мир между народами при королевском правлении? Достаточно привести слова Монтескьё: «Дух монархии – война и возвышение».

(a) Это уже неверно, после того как демократия приветствовала Мюнхенскую капитуляцию. (Прим. в изд. 1946 г.)

145

1886 год, дело Шнебеле; 1890 год, инцидент с королем Испании, освистанным в Париже в мундире уланского полковника; 1891 год, инцидент с германской императрицей, проезжавшей через Париж; 1897 год, Фашодский кризис*; 1904 год, случай с английскими траулерами, потопленными русским флотом, и т.д. – Разумеется, мы не утверждаем, что короли вели только практические войны, хотя довольно часто ссылка на «задетую честь» была для них всего лишь предлогом. Людовик XIV начал войну с Голландией, конечно же, не потому, что эта страна выпустила медаль, оскорбляющую его достоинство. Более того, мы признаем, что короли время от времени вели «плюмажные войны» – роскошь, которой всё меньше прельщались демократии; теперь уже немыслимо, чтобы мир нарушали кавалькады вроде тех, что устраивали Карл VIII в Италии или Карл XII на Украине.

146

Едва ли надо напоминать, что войны, вызванные общественной страстью и развязанные помимо воли правящих, бывают и при монархии – и не только при конституционной, как, например, война Франции против Испании в 1823 году или против Турции в 1826 году, но и при абсолютной монархии: например, война за австрийское наследство, на которую кардиналу Флёри пришлось согласиться, учитывая настроения в обществе; при Людовике XVI – война за независимость Америки; в 1806 году – участие Пруссии в войне против Наполеона; в 1813 году – участие Саксонии в военных действиях антифранцузской коалиции. По всей видимости, в 1914 году двух абсолютных монархов, Николая II и Вильгельма II, вынудили вступить в войну народные страсти, которые они поддерживали годами и теперь не сумели укротить.

147

«Но гораздо важнее материальных фактов душа нации. У всех народов чувствуется некоторое оживление; одни отстаивают одни принципы, другие – противоположные. Присоединяясь к Лиге Наций, народы не утрачивают своей национальной духовности» (Речь министра иностранных дел Германии в Женеве при вступлении Германии в Лигу Наций, 10 сентября 1926 года). Оратор продолжает: «Однако это не должно восстанавливать народы друг против друга». Удивительно, что он не прибавил: «Наоборот». Насколько же более суров, и вместе с тем более уважителен к истине, язык Трейчке: «Обретаемое нациями самосознание, которое культура только укрепляет, – это самосознание ведет к тому, что на земле никогда не исчезнут войны, несмотря на более тесное переплетение интересов, несмотря на сближение нравов и внешних форм жизни» (цит. по: Ch. Andler. Les Origines du pangermanisme, p. 223).

148

Кажется, Мирабо предугадывал это, когда заявлял в Учредительном собрании, что войны «свободных народов» заставят с сожалением вспоминать о войнах королей.

149

Очевидно – и логично, – что культ «национальной души» есть порождение души народной. Он и воспевался литературой по преимуществу демократической: романтизмом. Заметим, что злейшие враги романтизма и демократии приняли этот культ; мы постоянно находим его в «Action Française». Нынче невозможно быть патриотом, не потакая демократическим страстям.

150

См. прим. В.

151

См.: Brunot. Histoire de la langue française, t. V, liv. III.

152

Об этом интересно пишет Огюст Конт: Aug. Comte. Cours de philosophie positive, 57-e leçon.

153

На самом деле народы тоже не верят, что их притязания восходят к пращурам; ведь они истории не знают. Они не верят в это даже тогда, когда это правда; они только думают, будто верят в это; или, точнее, им хочется верить, что они в это верят. Такого желания, впрочем, достаточно, чтобы их ожесточить, и ожесточить, быть может, больше, чем если бы они и впрямь в это верили.

154

Франция в этом отношении явно уступает своим соседям; современные французы не собираются снова претворять в действительность амбиции Карла Великого или хотя бы Людовика XIV, невзирая на призывы некоторых писателей и публицистов.

155

Например: обращение «шести крупных промышленных и сельскохозяйственных ассоциаций Германии» к г-ну Бетману-Гольвегу в мае 1914 года; впрочем, оно немногим отличалось от того, которое в 1815 году написали прусские промышленники, чтобы сообщить правительству, какие аннексии необходимы в интересах отечественной металлургии. (См.: Vidal de La Blache. La France de l’Est, ch. XIX.) Некоторые немцы во всеуслышание заявляют об экономическом характере своего национализма. «Не будем забывать, – говорит известный пангерманист, – что Германская империя, обычно воспринимаемая за рубежом как чисто военное государство, с самого начала (Zollverein*) есть государство главным образом экономическое». И еще: «Для нас война – только продолжение нашей экономической деятельности в мирное время, другими средствами, но теми же методами» (Naumann. L’Europe centrale, p. 112, 247; см. все сочинение). Хотя Германия, конечно же, не единственная страна, проявляющая торговый патриотизм (Англии он свойствен ничуть не меньше, и с гораздо более давних времен), но, похоже, единственная, которая этим гордится.

156

И гораздо менее пассионарная; если патриотизм, основанный на интересе, допускает сделки с внешним врагом (как, например, франко-германское соглашение по железу), то патриотизм, основанный на гордости, их не приемлет.

157

И коммунизм. (Прим. в изд. 1946 г.)

158

Это положение, верное двадцать лет назад, ныне устарело: в наше время коммунизм, с его единственным стремлением удовлетворить определенный интерес и прийти к власти, очевидно, составляет (по крайней мере во Франции) политическую страсть, по силе своей как минимум равную национальной страсти, если считать, что последняя у нас еще сохранилась как таковая. Коммунизму способна оказывать сопротивление буржуазная страсть, тоже основанная единственно на интересе; она настолько отлична от национальной страсти, что примирится с господством внешнего врага, чтобы соблюсти этот свой интерес. (Прим. в изд. 1946 г.)

159

«Любовь к отечеству есть, в сущности, любовь к себе» (Сент-Эвремон).

160

Обожествление реализма, чем грешит прежде всего патриотизм, со всей прямотой выражено в «Речах к немецкой нации» (Речь VIII). Фихте выступает против притязания религии оградить высшую жизнь от всякого интереса к земным вещам: «Христианство превратно толкует предназначение религии, когда... по обыкновению проповедует как истинно религиозное состояние духа полное безразличие к делам государства и нации». Человек, заявляет немецкий философ, хочет «найти небо уже на этой земле и привнести в свои земные труды нечто долговечное». Фихте с жаром доказывает, что именно в этом желании – суть патриотизма, и очевидно, что для него земные творения, обретая долговечность, становятся божественными. Впрочем, люди и не придумали иного способа обожествить свои установления.

161

По мнению Маркса, приверженность Человека этим «абстракциям», этой «божественной части» достойна презрения, ибо свидетельствует о степени его деградации. (Прим. в изд. 1946 г.)

162

Вряд ли надо разъяснять, что Соединенные Штаты вступили в последнюю войну (a) вовсе не затем, чтобы «отстаивать принципы», а с сугубо практической целью спасти свой престиж, после того как немцы торпедировали три американских корабля. Однако стоит отметить стремление американцев выглядеть в этом деле совершенными идеалистами.

(a) Напомню, что в данной работе «последняя война» везде означает войну 1914 года.

163

Можно сказать, что религиозные страсти, по крайней мере на Западе, существуют теперь уже только для усиления национальных страстей. Во Франции выставляют себя католиками, чтобы считаться «настоящими французами»; в Германии нужно быть протестантом, чтобы утвердиться в роли «истинного немца».

164

Приведем два красноречивых примера идеалистических страстей, которые раньше сопротивлялись национальной страсти, а сейчас подчиняются ей: 1) монархическая страсть во Франции, в 1792 году возобладавшая у ее носителей над национальным чувством, а в 1914 году безоговорочно отступившая перед ним (a) (никто не станет отрицать, что приверженность определенной форме правления, т.е., по сути, определенной метафизической концепции, – страсть неизмеримо более идеалистическая, чем национальная страсть; впрочем, я не утверждаю, будто все эмигранты были движимы идеализмом); 2) религиозная страсть в Германии, еще полвека назад главенствовавшая у половины немцев над национальным чувством, а сегодня всецело ему подчиненная (в 1866 году немецкие католики желали поражения Германии*; в 1914 году они жаждали ее победы). Представляется, что в сегодняшней Европе, по сравнению с прежней, возникает гораздо больше поводов и для гражданских, и для национальных войн; это лучше всего остального показывает, насколько она утратила идеализм. (О позиции современных католиков по отношению к католицизму, когда он вступает в конфликт с их национализмом, см. прим. D на с. 215.)

(a) Пример, уже не подходящий после 1939 года, когда французские антидемократы явно дали волю своей ненависти к режиму, поступившись национальным чувством. (См. предисловие к изданию 1946 года.)

165

Об этом свидетельствует, например, выдержка из речи, произнесенной в Венеции 11 декабря 1926 года итальянским министром образования и искусств: «Нужно, чтобы художники готовили себя к новой, экспансионистской функции, которую должно выполнять наше искусство. Прежде всего, следует решительно насаждать принцип итальянской самобытности. Всякий, кто копирует иностранное, повинен в измене Родине, как лазутчик, впускающий врага в потайную дверь». Такую установку обязаны одобрять все адепты «тотального национализма». Впрочем, приблизительно то же мы слышим во Франции от некоторых противников романтизма.

166

«Главной должна стать пронизывающая все общество снизу доверху дисциплина религиозного типа» (Муссолини, 25 октября 1925 года). Лексика, совершенно новая для государственного деятеля, будь он даже реалист из реалистов; можно утверждать, что ни Ришельё, ни Бисмарк не применили бы слово «религиозный» к деятельности, цель которой исключительно мирская.

167

О вы, склоненные ниц, умы, не причастные небу*.

168

В частности, к Ренану и его «умозрительному имморализму» (H. Massis. Jugements, I).

169

Об этом авторитете и о том, что в нем исторически ново, см. прим. Е на с. 217.

170

В 1891 году Баррес писал главному редактору журнала «La Plume»: «Если эти книги чего-то стоят, то только благодаря заключенной в них логике, благодаря проявляемой в них на протяжении пяти лет последовательности» («эти книги» содержат его буланжистскую пропаганду*); а в предисловии к своему сборнику статей «Сцены и доктрины национализма» («Scènes et Doctrines du nationalisme») он заметил: «Я надеюсь, что при более широком взгляде Думик найдет в моем творчестве не противоречия, а развитие мысли».

171

Мне укажут на интеллектуалов, которые, не уронив своего достоинства, встали на защиту какой-то расы, какой-то нации, и даже своей расы, своей нации. Но дело в том, что защищать эту расу или эту нацию означало для них тогда защищать отвлеченную справедливость.

172

Всех нас родная земля непонятною сладостью манит*.

173

Такие побуждения мы находим даже у древних; например Цицерон стыдил сограждан за то, что они разрушили Коринф, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное их послу (De off., I, xi)*.

174

Уже в 1911 году французский автор, приведя фразу: «Невозможно допустить, чтобы человечество на веки вечные было связано брачными союзами, битвами, мирными договорами ограниченных, невежественных, эгоистичных существ, которые в Средние века вершили дела в этом дольнем мире», – счел необходимым добавить: «Счастье, что строки эти написал Ренан; сегодня написавшего такое обвинили бы, что он плохой француз» (G. Guy-Grand. La Philosophie nationaliste, р. 165). Обвинили бы люди мыслящие – вот что интересно.

175

В том числе А. Массис.

176

Цитируется монсеньором Шапоном в превосходной статье «La France et l’Allemagne devant la doctrine chrétienne» («Correspondant», 15 août 1915).

177

См. его «Письма» (Lettres, II, p. 31).

178

Вдумаемся, с какой легкостью духовенство сегодня идет на военную службу. См. прим. F на с. 219.

179

Один немецкий католик объяснил эту позицию своих единоверцев несколькими причинами: «1) отсутствие у них достаточного знания фактов и слабая осведомленность об общественном мнении в воюющих и нейтральных странах; 2) их патриотизм, не позволяющий им подрывать единство немецкого народа; 3) боязнь второго культуркампфа, который был бы вдвойне опасен, если бы немецкие католики дали понять, что они согласны с развернутой во Франции кампанией против германского способа ведения войны» (Письмо, опубликованное в «Le Figaro» за 17 октября 1915 года). Выделим вторую причину: стремление солидаризоваться с нацией независимо от нравственной стороны дела. Вот по крайней мере один довод, которого не приводил Боссюэ, когда оправдывал жестокости Людовика XIV.

Напомним, что, когда в 1914 году канцлер Бетман-Гольвег вынес на рассмотрение рейхстага нечто вроде извинения за нарушение нейтралитета Бельгии, христианский теолог фон Гарнак резко осудил его: канцлер хотел извиниться за то, что не нуждается в извинении (см.: A. Loisy. Guerre et Religion, p. 14).

180

Церковнослужители наций-союзниц осыпают немецкое духовенство упреками за то, что в 1914 году оно солидаризовалось с несправедливостью, – еще бы, ведь им-то посчастливилось принадлежать к нациям, сражающимся за правое дело. Но когда в 1923 году, в вопросе о Корфу*, Италия заняла по отношению к Греции столь же несправедливую позицию, как и Австрия в 1914 году по отношению к Сербии, итальянское духовенство, насколько я знаю, вовсе не было возмущено. Не помню и такого, чтобы в 1900 году, во время вторжения европейских армий в Китай (в разгар боксерского восстания) и бесчинств, совершаемых солдатами, духовенство их наций бурно выражало протест.

181

Особенно примечательной была позиция философа Бутру. Ее осуждение и опровержение мы найдем у Ш. Андлера (Ch. Andler. Les Origines du pangermanisme, р. VIII).

182

Сегодняшняя действительность дает еще больше оснований для такого утверждения. Признанные учители наших поэтов (сюрреалистов) – Новалис и Гёльдерлин; наши философы (экзистенциалисты) объявляют себя приверженцами Гуссерля и Хайдеггера; триумф ницшеанства стал подлинно мировым. (Прим. в изд. 1946 г.)

183

Это прекрасно выражает хор в трагедии «Семеро против Фив»:

О милые божества,

О города стражи, кра`я оплот,

Будьте верными в дружбе!

Вы пожалейте город родной,

Храмы жалея свои!*

Так и в написанной пять веков спустя «Энеиде» спасение рода троянцев наперекор бушующей морской стихии и сохранение их государства недвусмысленно связывается лишь с покровительством богов, а отнюдь не с каким-то внутренним свойством троянской крови, обеспечивающим вечность рода.

184

Рима дела и падения царств*.

185

Хотя и в этом отношении немцы, очевидно, были новооткрывателями обличаемой нами страсти. Лессинг и Шлегель, очевидно, первыми провозгласили творчество немецких поэтов выражением национальной души (не приемля универсализм французской литературы). – Поэты французской Плеяды, на которых часть наших читателей непременно укажет нам как на опровергающий пример, прибегли к национальному способу выражения своих чувствований, к национальному языку*; но они никогда не стремились придать самому строю этих чувствований национальный характер, противопоставить его образу чувствований других наций. Последовательная «национализация» духа – явление новейшего времени. – В среде ученых такой «национализации», несомненно, способствовало исчезновение латыни как научного языка – утрата, о которой мы могли бы долго говорить, каким тормозом она стала для цивилизации.

186

Таков был, по мнению Ницше, случай Вагнера, который выступил перед соотечественниками в роли мессии немецкого искусства, заприметив тут «свободное местечко», между тем как весь его артистический склад и его глубинная философия были, в сущности, универсалистскими. (См.: F. Nietzsche. Ecce homo, p. 58: «Чего я никогда не прощал Вагнеру? Того, что он снизошел к немцам»*.) Разве не могли бы мы сказать нечто подобное о каком-нибудь ревнителе лотарингского или провансальского гения?

187

«Национализация» духа порой приводит к результатам, которых еще не успели осмыслить. В 1904 году на празднование 600-летия со дня рождения Петрарки не пригласили нации Гёте и Шекспира, как нелатинские; зато позвали румын. Мы не знаем, получил ли приглашение Уругвай.

188

Anatole France. La Vie littéraire, t. II, p. 274*. – Стремления, которые я отмечаю здесь у французских писателей, имели много других следствий, помимо политических. Не перечесть, сколькие из них в истекшие пять десятилетий исковеркали свой талант, не поняли своих истинных дарований, озабоченные тем, чтобы чувствовать «по-французски». Наглядный пример – «Путешествие в Спарту»*, многие страницы которого показывают, какое это было бы прекрасное произведение, если бы автор не принуждал себя чувствовать под греческим небом так, как подобает человеку с лотарингской душой. Тут мы затрагиваем любопытнейшую черту писателей нашего времени: воспрещение духовной свободы для себя самих, жажду «дисциплины» (именно отсюда – успех г-д Морраса и Маритена); у большинства эта жажда – следствие глубокого интеллектуального нигилизма, который с отчаянием утопающего цепко хватается за какое-то убеждение. (Об этом нигилизме у Барреса см.: Curtius. Barrès et les fondements intellectuels du nationalisme français, отрывки в «Union pour la vérité», mai 1925; о нигилизме Морраса см.: Guy-Grand. Op. cit., р. 19; L. Dimier. Vingt Ans d’Action française, р. 330: «Никогда не встречал я души, более опустошенной».) Но психология современных писателей сама по себе, безотносительно к их политической деятельности, – не наша тема.

189

На мой взгляд, ново, что поэт вызывает у соотечественников столь практическую реакцию, как обращение Венецианского морского союза к Д’Аннунцио тотчас после выхода в свет «Корабля»: «В день, когда твой гений озаряет новым сиянием древнюю владычицу „нашего моря“ – Венецию, ныне безоружную против Полы*, Венецианский морской союз сердечно благодарит тебя, желая, чтобы третья Италия наконец вооружила корабль и отплыла к миру». Прелюдия к политике Муссолини.

190

Для сравнения заметим, что Бальзак, несмотря на его консерватизм, не колеблется выставлять своих консерваторов, в особенности христиан, в невыгодном свете, если считает, что это соответствует истине. Примеры можно найти у Сейера (E. Seillière. Balzac et la morale romantique, р. 27 et suiv., 84 et suiv.), который резко упрекает в этом писателя.

191

«Воскресение», «Жан-Кристоф» (впрочем, тут обновлены приемы Жорж Санд). И напротив, буржуа нередко воздается справедливость в столь тенденциозном романе, как «Отверженные»*.

192

Пример – довоенные французские романы, описывающие жизнь французов из Эльзаса-Лотарингии («Колетта Бодош»*). Не сомневаюсь, что с 1918 года немцы подумывают о встречном романе.

193

См. прим. G.

194

Кроме Ж. Бенвиля назовем сегодня и П. Гаксота (Прим. в изд. 1946 г.)

195

См., например, очерк Фюстель де Куланжа «О том, как пишут историю во Франции и в Германии» («De la manière d’écrire l’histoire en France et en Allemagne»). Нетрудно заметить, что обвинение автора в адрес немецких историков полностью относится и к некоторым французским историкам двух последних десятилетий, с тем, однако, различием, что немец искажает историю, чтобы превозвысить свою нацию, а француз – чтобы восхвалить политический строй. Вообще говоря, тенденциозная философия немцев ведет к межнациональной войне, а французов – к гражданской. Надо ли нам повторять, вслед за многими другими, что это доказывает моральное превосходство вторых?

196

«Revue universelle», 15 avril 1924. Как любопытна эта воля современных историков к субъективизму, с которым боролись их предшественники.

197

См. прим. Н.

198

Иезуиты, однако, воспользовались литературной критикой для борьбы с янсенизмом (см.: Racine. Port-Royal, 1-е partie).

199

О литературной слепоте, сопровождающей эту политизированную критику у одного из ее адептов, метко высказался Л. Димье (L. Dimier. Vingt Ans d’Action française, p. 334).

200

Различие двух видов гуманитаризма прекрасно выражает Гёте, когда рассказывает («Dichtung und Wahrheit») о собственном равнодушии и равнодушии своих друзей к событиям 1789 года: «Сам я и узкий круг, в котором я вращался, ни за газетами, ни за новостями пристально не следили: нам важно было познать человека, о познании человечества мы не заботились»*. Напомним, что «гуманитарные занятия» («humanités»), введенные иезуитами в XVII веке, studia humanitatis*, – это «исследования, касающиеся наиболее существенного в человеке», а вовсе не упражнения в альтруизме. См. также любопытную цитату из древнего автора в прим. I на с. 224.

201

Эту истину хорошо понимает церковь, и притом вместе с вытекающим из нее следствием: что любовь между людьми можно водворить, только развивая в них восприимчивость к абстрактному человеку и подавляя интерес к человеку конкретному; направляя их к метафизическим размышлениям и отвращая от изучения истории (см. у Мальбранша). Образ действий, прямо противоположный поведению современных интеллектуалов; но они опять-таки нисколько не стремятся водворять любовь между людьми.

202

С таким же успехом она усваивает национальный дух, если это, как ей представляется, служит ее интересам: тому свидетельство – «национал-социалистская» партия.

203

Некоторые националисты, трезво оценивая все достоинства космополитизма и желая воздать ему дань уважения, но не в ущерб национализму, заявляют, что космополитизм – это «просвещенный национализм». Поль Бурже, который дает такое определение («Paris-Times», juin 1924), иллюстрирует его на примере Гёте и Стендаля: «…первый всецело оставался немцем даже в своих попытках объять умом развитие французской мысли, второй всецело оставался французом и тогда, когда стремился постичь Италию». Я спрашиваю себя, в чем же эти два корифея, оставаясь один всецело немцем, а другой всецело французом, выказали хоть малейший «национализм», пускай и просвещенный. Бурже явно путает понятия «национальный» и «националистический».

204

У малых наций Восточной Европы издания, содержащие национальную пропаганду, почти все представляют собой поэтические антологии; лишь в редких случаях это произведения мыслителей. – Эмиль Бутру, выступая в августе 1915 года в Комитете «Сердечного согласия»*, высказал осуждение народам, придающим слишком большое значение разуму, который «сам по себе стремится стать единым и общим для всех наделенных познавательной способностью существ».

205

«Les Nouvelles littéraires», 25 sept. 1926.

206

Вот образчик эквилибристики, к которой прибегают эти теологи, чтобы согласовать христианское слово с проповедью национального партикуляризма: «Мы хотим установить положительную связь между идеалом универсализма и нынешней реальностью национальной формы – формы всякой жизни, в том числе и христианской» (пастор Витте, цит. по: A. Loisy. Guerre et religion, р. 18). Для подобных умов квадратура круга, видно, проще простого.

207

Показательно также, что церковь вот уже двадцать лет как заменила заповедь

Убийства не совершай

Ни деянием, ни попущением

на:

Убийства не совершай

Без права или по произволу.

208

См., однако, нашу теорию моральных рас, в предисловии к изданию 1946 года.

209

Например, в следующем пассаже Боссюэ: «Если мы обязаны любить всех людей и если для христианина в действительности не бывает чужих, то мы тем более должны любить своих сограждан. Всякая любовь к себе самому, к своей семье и друзьям обращается в единую любовь к своему отечеству...» (Bossuet. Politique tirée de l’Ecriture sainte, I, vi). Заметьте: «Всякая любовь к себе самому...» Это прямое подтверждение афоризма Сент-Эвремона: «Любовь к отечеству есть, в сущности, любовь к себе». Церковь, кажется, только и желала бы (см. опрос по поводу церкви и национализма, проведенный журналом «Lettres» в 1922—1923 годах), чтобы патриотизм продолжали представлять исключительно в аспекте любви, что позволило бы ей возвысить эту страсть, как того требует ее популярность, не нарушая христианского принципа. Да вот беда: люди рассудочные напоминают церкви, что патриотизм – не только любовь, что он несет в себе «ненависть к чужому» (Maurras. Dilemme de Marc Sangnier). Кто избавит нас от правдолюбов?

210

A. Lugan. La Grande Loi sociale de l’amour des hommes, liv. II, сhap. III.

211

Le P. <M. J.> Ollivier. Les Amitiés de Jésus, р. 142.

212

Dictionnaire apologétique de la foi catholique (1919), art. «Patrie». Отметим на редкость практический дух приведенного нами отрывка, готовность любить только тех, кто что-либо сделал для нас.

213

Loisy. Guerre et religion, р. 60. – Однако и некоторые церковнослужители высказываются в том же духе (см.: Guillot de Givry. Le Christ et la Patrie, sub fine).

214

Как итальянский фашизм, так и русский большевизм, мы знаем, поддерживают автора «Размышлений о насилии»; действительно, последний проповедовал классовый эгоизм как бы в общем виде, не отдавая предпочтения (формально, по крайней мере) интересу того или иного класса. Есть в его проповеди эгоизма своеобразная беспристрастность, не лишенная благородства, которой не унаследовали его ученики.

215

И даже Иисуса Христа. «Я хотел показать, – пишет Р. Жоанне (op. cit., p. 153), – сколь большую долю христианства содержит чистый буржуазный тип. Обременять во имя Христа буржуа как такового представляется мне довольно рискованным парадоксом». Впрочем, автор не приводит текст Евангелия, а ссылается лишь на нескольких толкователей святого Фомы, которых он превозносит за «архиреалистическое понимание проблем» и которые, вероятно, воплощают в его глазах мысль Христа. Произведение Жоанне – один из ярчайших примеров стремления современного интеллектуала идеализировать практический разум. (О христианской концепции собственности см.: le P. <L.> Thomassin. Traité de l’aumône.)

216

Пожалуй, можно сказать, что для христианской теологии буржуазное сословие – это функция, а не ступень.

217

Принципиальная позиция церкви в данном вопросе (я говорю «принципиальная», поскольку, если постараться, можно отыскать тексты, подтверждающие противоположный тезис; но любопытно опять же само это старание), на мой взгляд, определена вот в этих строках: «Мальбранш, как и Боссюэ, склоняет к мысли, что неравенство и несправедливости в обществе суть следствия греха, а посему их надо терпеть и сообразовать с ними свое внешнее поведение... Не стоит даже пытаться исправлять эти несправедливости иначе, как через милосердие, ибо мы наверняка нарушили бы мир и, скорее всего, не получили бы никакого результата. Но в глубине души не дóлжно придавать этим обстоятельствам и условиям никакого значения; ибо истинная жизнь не здесь (H. Joly. Malebranche, р. 262).

218

О связи суждений Дюркгейма и французских традиционалистов см.: D. Parodi. La Philosophie contemporaine en France, p. 148.

219

«Одна Германия вправе судить о своих методах» (майор фон Дитфурт, ноябрь 1914 года). – Философия национальной морали представляется главным образом немецкой. Не примечательно ли, что Гегель и Целлер категорично утверждают, будто Платон в «Государстве» дал определение блага, действительное лишь для греков, а не для всех народов? (См.: P. Janet. Histoire des idées politiques, t. I, p. 140.)

220

«Вот что профессора еще обсуждают насчет истины и справедливости, – писал Баррес в 1898 году, – когда всякий уважающий себя человек знает, что надо всегда рассматривать, является ли такое-то отношение справедливым между двумя определенными людьми, в определенный период времени, в конкретных условиях». Именно это ответит Германия 1914 года своим обвинителям. – Повторю: во Франции до Барреса мы не найдем ни одного моралиста, будь то де Местр или Бональд, который сказал бы, что «всякий уважающий себя человек» мыслит только справедливость, продиктованную обстоятельствами.

221

«Призыв к оружию»*. Сравните это с традиционным французским учением, наследником которого объявляет себя Баррес: «В какой бы стране вы ни жили, вы должны верить лишь в то, что истинно и во что вы были бы расположены верить, если бы жили в другой стране» («Логика Пор-Рояля», III, xx)*. – Не надо думать, что догма о национальных истинах касается только моральной истины. Недавно мы были свидетелями возмущения французских интеллектуалов тем фактом, что их соотечественники приняли доктрины Эйнштейна без особого сопротивления.

222

Культ случайного самого по себе; Лейбниц и даже Спиноза высоко оценивали познание «единичных вещей» как ступень на пути к вечному. – Ренувье, столь враждебный определенного рода универсализму, никогда не придавал философского значения познанию предмета в его «единственности и невыразимости». (См.: G. Séailles. Le pluralisme de Renouvier, «Revue de Métaphysique et de Morale», 1925.) Он никогда не подписал бы такой вот хартии современной метафизики: «Что философы со времен Сократа соревновались, кто больше всех презирает знание частного и больше всех почитает знание общего, – это превосходит наше понимание. Ведь, в конце концов, разве не должно быть самое почитаемое знание знанием самых ценных реальностей? А какая ценная реальность не конкретна и не единична?» (Уильям Джемс).

223

Недавно солидный литературный журнал упрекал одного критика (г-на Пьера Ласерра) в неспособности понять «современную литературу».

224

Как ни странно, эта метафизика исторического обнаруживается и у поэтов. Известно преклонение Клоделя перед «настоящей минутой» («потому что она отличается от всех других минут; она не просто граница одного и того же количества прошлого»); уже Рембо говорил: «Нужно быть безусловно современным». – Напомним также, что для некоторых христиан догма имеет силу лишь относительно какого-то времени. И здесь тоже партикуляризм, очевидно, был открыт немцами: «Нет такого изложения морали, которое было бы единым для всех времен христианской церкви: каждое из них полноценно лишь для определенного периода» (Шлейермахер). О германских чертах этой воли рассматривать всякую вещь в ее становлении см.: Parodi. Le Problème moral et la Pensée contemporaine, р. 255.

225

Эти взгляды на современную религию частного, мне кажется, мало затрагивает недавнее появление философской школы (неотомизм), которая противопоставляет религию Бытия религии Становления; ясно, что, несмотря на определенные декларации в духе универсализма, человеческое Бытие, по мнению основателей этой школы, в действительности принадлежит только им и их группе (хоть группа здесь и превосходит нацию); один из них с удовольствием сказал бы, как тот христианин II века: «Люди – это мы; прочие – свиньи и псы». – Думаю, не стоит придавать значение и тем разновидностям партикуляризма, когда утверждают, что, трудясь ради себя самих, трудятся ради всеобщего, поскольку всеобщее представлено именно той группой, которую поддерживают («Я потомок римлян – я человек» (Моррас); «Я германец – я человек» (Фихте) и т.д.). Однако эти притязания показывают, что всеобщее, вопреки доктринам, остается «престижным».

226

См. прим. J.

227

О преклонении перед «прусским образцом» даже у английских интеллектуалов см.: Eliе Halévy. Histoire du peuple anglais; Epilogue, liv. II, chap. I.

228

Sorel. Le procès de Socrate.

229

Это прекрасно поняли стражи духовного, которые осудили его, чем бы они ни руководствовались. Точнее говоря, Моррас в своем творчестве делает страсть человека к основанию (или укреплению) государства предметом религиозного поклонения, земное превращает в трансцендентное. В таком смещении трансцендентного – секрет большого влияния Морраса на современников. Ведь современники, особенно в нерелигиозной Франции, только и ждали подобной доктрины – судя по шумному успеху этого писателя. Его почитатели словно кричали: «Наконец-то нас избавили от Бога; наконец-то нам позволяют поклоняться себе самим и, в нашем стремлении стать великими, не быть добрыми; нам указывают идеал в реальности; на земле, а не в небесах». В этом смысле творчество Морраса равнозначно творчеству Ницше («будьте верны земле»), с той лишь разницей, что немецкий мыслитель обожествляет в человеке анархические страсти, а французский – страсти организующие. Оно равнозначно также творчеству Бергсона и Джемса, поскольку утверждает ту же мысль: реальное есть единственный идеал. Такое обмирщение божественного можно соотнести и с творчеством Лютера.

230

Мораль макиавеллизма со всей ясностью провозглашается в следующих строках, в которых всякий нелицемерный ум признáет (отвлекаясь от стиля) учение всех нынешних преподавателей реализма, независимо от их национальности: «В отношениях с другими государствами правитель не должен считаться ни с законом, ни с правом, если это не право сильного. Отношения эти вверяются ему, отдаются под его ответственность божественным правом Судьбы и миропорядка и возносят его над предписаниями индивидуальной морали, заставляя исполнять высшее моральное веление, содержание которого заключено в словах: «Salus populi suprema lex esto [Да будет благо народа высшим законом!]» (Фихте, цит. по: Andler. Op. cit., p. 33). Мы видим прогресс по сравнению с Макиавелли.

231

Учение этого писателя можно привести в такую форму: «Все, что является благом с политической точки зрения, есть благо; иного критерия блага я не знаю»; это позволяет ему утверждать, что он ничего не говорит относительно частной морали.

232

На скрижали блага и зла, оставленной в «Политическом завещании» Ришельё и в «Мемуарах Людовика XIV в назидание дофину», мог бы расписаться Винцент де Поль. Тут мы читаем: «Короли должны быть весьма осторожны при заключении договоров, но когда они заключены, их надлежит свято соблюдать. Я знаю, многие политики учат обратному; но, даже не принимая в соображение того, что может противопоставить таким принципам христианская вера, я утверждаю, что, поскольку потерять честь – это больше, чем потерять жизнь, великий государь должен скорее подвергнуть риску себя самого и даже интересы государства, нежели изменить своему слову, которое он не может нарушить, не погубив своего доброго имени, в коем кроется величайшая сила суверена» (Richelieu. Testament politique, 2-е part., сhap. VI).

233

То же касается и писателя. Макиавелли, говорящий с теми, кто ему равен, может позволить себе роскошь не быть моралистом, Моррас, говорящий с массами, – нет: в демократическом государстве невозможно писать без серьезных последствий. Кроме того, политическая деятельность, которая сопровождается деятельностью моральной, доказывает, что политик хорошо понимает подлинные условия своего успеха. Человек, сведущий в этих вопросах, сказал: «Не может быть глубокой политической реформы без реформирования религии и морали» (Гегель). Особое влияние газеты «L’Action française», в сравнении с прочими консервативными органами печати, несомненно, связано с тем, что возглавляемое ею политическое движение сопровождается моральным учением, хотя другие интересы заставляют ее это отрицать.

234

Dictionnaire des cas de conscience (édit. 1721), art. «Guerre». Заметим, что с подобной моралью территориальное формирование любого европейского государства было бы невозможно. Это образец непрактического учения, т.е., по нашему мнению, учения истинно духовного человека. (О том, как должны принимать это учение в миру, см. прим. Е на с. 217.) Для Виктории тоже расширение державы – дело неправое.

235

Этот тезис, выдвинутый Альфонсо ди Лигуори, превалирует сейчас в учении церкви над тезисом Виктории.

236

Кардинал Гуссе (Gousset. Théologie morale, 1845).

237

Это схоластическая доктрина войны, в строгом виде сформулированная Фомой Аквинским. Государь (или народ), объявляющий войну, действует как магистрат (minister Dei*), под юрисдикцию которого подпадает другая страна, совершившая несправедливость и отказывающаяся ее исправить. Отсюда следует, в частности, что государь, объявивший войну и ставший победителем, должен только наказать виновного, не извлекая из своей победы никакой личной выгоды. Сегодня эта высокоморальная доктрина церковью забыта. (См.: Vanderpol. La Guerre devant le christianisme, titre IX.)

238

Этот принцип, очевидно, был принят Святым престолом в 1914 году, во время франко-германского конфликта. Для католической церкви Германия пользовалась преимуществом незнания, называемого в теологии «непреодолимым», т.е. означающего, что приложено все возможное старание к тому, чтобы понять объяснения противника. Думается, нужна была добрая воля, чтобы признать за Германией право на это преимущество.

239

Это – как и положение о войне, справедливой с обеих сторон, – содержится в доктрине Молины, полностью вытеснившей из учения церкви в области военного права схоластическую доктрину.

240

В «Dictionnaire théologique» (éd. Vacant-Mangenot, 1922, art. «Guerre») я обнаружил текст, который рекомендую всем агрессорам, желающим прикрыться высоким моральным авторитетом: «Глава нации не только вправе, но и обязан прибегнуть к этому средству [войне], выполняя возложенную на него миссию защиты общих интересов. Это право и эта обязанность касаются не только строго оборонительной войны, но и войны наступательной, ставшей необходимой из-за происков сопредельного государства, амбициозные замыслы которого создают реальную опасность». – В той же статье словаря мы находим теорию колониальных войн, идентичную теории Киплинга, именующего их бременем белого человека.

241

Выражение Сореля (см. нашу работу: Sentiments de Critias, р. 258); и еще: «До чего же отвратительны люди, внушающие народу, будто он должен исполнять какое-то неведомое, в высшей степени идеальное веление справедливости, устремленной в будущее» («Размышления о насилии», гл. III). Автор, впрочем, изъявляет такое же отвращение и к тем, кто проповедует это веление справедливости буржуазии.

242

См. прим. К.

243

См.: Сорель. Размышления о насилии, гл. VI: «Моральность насилия». Нам возразят, что справедливость, которую развенчивает Сорель, – это справедливость судов, т.е., по его убеждению, мнимая справедливость, «насилие под личиной права». Но мы что-то не видим, чтобы истинная справедливость была у него в большем почете.

244

В связи с этим нелишне отметить, что некоторые политические лидеры выступают с апологией нетерпимости – выступают осознанно, с гордостью, примеры которой до сих пор являли иногда лишь посвященные в религию откровения. Образчик такой апологии приводится у Ж. Ги-Грана (G. Guy-Grand. La Philosophie nationaliste, p. 47); еще один пример см. у Л. Ромье (L. Romier. Nation et Civilization, p. 180).

245

«Современная наука установила как мерило истины не дедуктивные требования рассудка, а констатированное существование факта» (Поль Бурже). Под «истиной» здесь явно понимается моральная истина; применительно к научной истине фраза была бы тривиальной. Факт же здесь – единственно то, что отвечает пристрастиям автора. Когда г-н д’Оссонвиль указывает Полю Бурже на то, что демократия есть факт, и даже факт непреложный, ему возражают, что это – «предубеждение», и он неожиданно узнает, что «лодки строят, чтобы плыть против течения». То же самое, в сущности, говорят и революционеры.

246

См. прим. L.

247

Другой мыслитель, по отношению к которому наши эмпирики проявляют крайнюю неблагодарность, – автор вот этих строк: «Рассудите, сколь опасно однажды привести в движение огромные массы, составляющие французскую нацию. Кто сумеет остановить это движение или предугадать все его возможные последствия? Даже если бы все преимущества нового плана были неоспоримы, какой здравомыслящий человек отважился бы упразднить давние обычаи, изменить давние принципы и придать государству иную форму, нежели та, к которой его привела история длительностью в тысячу триста лет?» (Ж. Ж. Руссо)*.

248

См. прим. М.

249

«Дух подлинно научный, – говорит один из таких поборников факта, – не испытывает потребности оправдывать привилегию, которая предстает как неустранимая элементарная данность общественной природы» (Поль Бурже). Но тот же «подлинно научный» дух испытывает потребность возмущаться протестом против этой привилегии, каковой протест, однако, также есть «неустранимая элементарная данность общественной природы». – Мне возразят, что протест этот – данность не общественной, а пассионарной природы, в части его противообщественного содержания. Действительно, именно такова, по существу, позиция этого догматизма: общественное рассматривают независимо от пассионарного, превратилось ли последнее в общественное (в результате католического воспитания), или же оно принуждено к молчанию (силой, согласно школе Морраса, либо тонким искусством, согласно школе Бенвиля). И вот что всего любопытнее: рассуждающие подобным образом об общественном самом по себе обвиняют своих противников в том, что они пробавляются абстракциями.

250

Подвергаемая здесь критике позиция не имеет ничего общего с позицией недавно появившейся школы моралистов (Ро, Леви-Брюль), которые тоже хотят, «чтобы человека принимали таким, каков он есть», но единственно с целью рассмотреть, как сделать его лучше.

251

У этого пессимизма, что бы ни говорили некоторые из его глашатаев, нет ничего общего с пессимизмом корифеев XVII века. Лафонтен и Лабрюйер не высказывают никаких мыслей о фатальности или вечности живописуемых ими низостей. Напомним также, что романтики пессимизма, с их старанием убить надежду, не могут претендовать на связь с католической традицией (как заметил г-н Жорж Гуайо).

252

Такая группа неизбежно, по логике вещей доходит до деклараций вроде следующей: «С нынешнего дня должна прекратить существование глупая утопия, будто каждый может думать своей головой» («Impero», 4 nov. 1926). Подобные декларации обязан поддерживать всякий адепт «интегрального национализма». См. прим. N на с. 229.

253

О прагматизме, в частности ницшеанском, и о месте, которое он занимает, более или менее явственно, почти во всех типичных для нашего времени моральных или политических учениях, см.: R. Berthelot. Un Romantisme utilitaire, t. I, p. 28 et suiv. – Новизну прагматической позиции, особенно у французских моралистов, мы ясно почувствуем, если вспомним высказывание Монтеня, которое, можно не сомневаться, до Барреса подтвердили бы все: «Мерилом честности и красоты того или иного поступка мы ошибочно считаем его полезность»*.

Не будем, однако, забывать, что Ницше, постоянно изменяющий своим ученикам, заявляет: «…то, что называется здесь „полезностью”, есть в конце концов тоже лишь вера, лишь воображение и, возможно, как раз та самая роковая глупость, от которой мы однажды погибнем» («Веселая наука», §354)*.

254

Вот почему прагматизм называется также гуманизмом. (См.: F. Schiller. Protagoras or Plato.)

255

Как осуществляется согласование, известно: Иисус, говорят нам, проповедовал жертвенность, а она лежит в основе всех человеческих установлений. Как будто Иисус проповедовал ту жертвенность, что выигрывает битвы и укрепляет державы!

256

«Проливая чужую кровь, истинный воин остается человечным» (де Местр).

257

Например, когда у них воитель говорит на небесах: «Ничто так не угодно высшему божеству, правящему всем миром – во всяком случае, всем происходящим на земле, – как собрания и объединения людей, связанные правом и называемые государствами» (Цицерон. Сновидение Сципиона)*.

258

Sorel. Loc. cit.

259

И какого-либо патриотизма. Ницше и Сорель убедительно доказывают, что любовь к войне – это нечто совершенно отличное от любви к отечеству, хотя они чаще всего совпадают.

260

Ernest Psichari. Terres de soleil et de sommeil. В «Зове оружия»* в уста персонажа, на чьей стороне, без сомнения, все симпатии автора, вкладывается та же идея: «Я думаю, необходимо, чтобы в мире было какое-то число людей, которые называются солдатами. Их идеал – сражаться, у них есть вкус к битве – не к победе, а к борьбе, как у охотников есть вкус к охоте, а не к дичи!.. Нам же выпала иная роль: чтобы не утратить оправдание и смысл своего существования, мы должны поддерживать военный идеал, не национально-военный, заметьте, а, если можно так выразиться, военно-военный...» Религия этого моралиста – по его собственному выражению, тотальный милитаризм. «Пушки, – говорит он, – наиреальнейшие реальности, единственные реальности современного мира». Реальности, явно обожествляемые этим «спиритуалистом» и его приверженцами.

261

Принижение Греции, которое мы видим у многих французских традиционалистов со времен де Местра, стало постоянным у пангерманистов. (См., в частности: H. S. Chamberlain. La Genèse du XIX-е siècle, t. I, p. 57.)

В журнале догматической направленности («Notre Temps», août 1927) читаю под выразительным заголовком «За практический идеализм»: «Обученная таким образом молодежь, больше тяготеющая к спорту, чем к идеологии, дает ответ тем, кто спрашивает себя, не восходит ли над нами заря великого века». – Служители церкви и здесь не отстают от мирских. В «La Vie catholique» (24 sept. 1927) нахожу заметку с восторженными похвалами чемпиону по боксу; заметка, правда, оканчивается словами: «В заключение скажем, что Танни – убежденный католик, добрый прихожанин, а две его сестры – монахини».

262

Платон. Законы, кн. I. Вот текст Платона: «Первая из добродетелей рассудительность; за нею идет воздержность; последнее место занимает мужество»*. Под мужеством Платон понимает здесь способность человека смело смотреть в глаза смерти (см. контекст, в частности, пассаж о наемниках: «...люди смелые, но несправедливые, наглые и чуть ли не самые неразумные из всех, готовы бодро идти сражаться и даже умереть»*). Очевидно, он не отдал бы первое место мужеству и как силе духа, как несгибаемости в несчастье, – в отличие от стоиков; сила души всегда следовала бы у него после справедливости (будучи, согласно учению Платона, производной от нее). Впрочем, мужество, возведенное в высший ранг Барресом, – это отнюдь не стоическая невозмутимость, а именно деятельное бесстрашие перед лицом смерти; для Ницше и Сореля это, собственно, отвага с ее иррациональностью – мужество, невысоко ценимое всеми древними моралистами и их последователями: см. Платон. Лахет; Аристотель. <Никомахова> этика, III, viii; Спиноза. Этика, IV, 69; а порой и поэтами: «Наш царящий над мужеством разум» (Ронсар).

По-видимому, презрение к смерти, даже во имя справедливости, не было у древних философов предметом восхваления, как у современных. Сократа в «Федоне» хвалят за его справедливость, но не слишком громко хвалят за то, что он не побоялся умереть за справедливость. Точка зрения древних в этом вопросе, мне кажется, хорошо выражена Спинозой: «Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти»*; поэтому не вызывает особого восхищения тот, кто ее не боится. Тем, кто не боится чего-то, восхищаются только тогда, когда находят это «что-то» значительным. Не христианство ли, придав смерти величайшее значение (предстояние пред Богом), заставило людей, во всяком случае моралистов, почитать мужество? [Не могу не привести под конец слова Сен-Симона, что дворянство «обыкновенно ни к чему не годно, кроме как к тому, чтобы позволять себя убивать» (Saint-Simon. Mém., t. XI, р. 427, éd. Chéruel). Ручаюсь, ни один современный писатель, будь он даже французским герцогом, не стал бы говорить о мужестве в подобном тоне.]

263

И чтобы охранять.

264

У Барреса мы найдем впечатляющий пример восхищения религией чести по той причине, что эта религия, умело эксплуатируемая умным вождем, может дать практические результаты (Barrès. Une Enquête aux pays du Levant, chap. VII: «Les derniers fidèles du vieux de la Montagne»).

265

Это, в первую очередь, относится к Монтеню. Всем известно, что он превозвышает честь как чуткость человека к суду своей совести, а отнюдь не как заботу о славе («среди всех наслаждений нет более гибельного, чем одобрение со стороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать»*). Поэтому Баррес видит в Монтене «чужака, не разделяющего наших предубеждений». Баррес путает моралистов и поэтов; я не знаю до него ни одного французского автора с догматическими притязаниями, который считал бы славолюбие высоким нравственным достоинством; французские моралисты до 1890 года маловоинственны, даже военные, как Вовенарг и Виньи. (См. превосходное исследование: G. Le Bidois. L’Honneur au miroir de nos lettres, в особенности раздел о Монтескьё.)

266

L’abbé <A. G.> Sertillanges. L’Héroïsme et la gloire. Сравним это с двумя проповедями Боссюэ о «мирской чести». Мы оценим, насколько продвинулась церковь за последние три столетия в своих уступках мирским страстям. (См. также рассуждение Николя «Об истинном понятии достоинства».) Проповеди аббата Сертийянжа («La Vie héroïque») надо прочесть целиком, как яркое свидетельство восторга церковнослужителя перед воинственными инстинктами. Это настоящий манифест священника в военной каске. Тут есть патетические речи, которые, mutatis mutandis, могли бы исходить от полковника, напутствующего гвардейских гусар: «Поглядите на Гинемера, этого героя-ребенка; этого простодушного с орлиным взором; хрупкого Геракла, Ахилла, не покидающего с досады поле битвы, Роланда облачных высот и Сида французского неба: видели вы когда-нибудь более отчаянного и яростного паладина, презирающего смерть, будь то свою собственную или противника? Этот „сорванец“, как часто называли его товарищи, наслаждался лишь дикой радостью атаки, тяжкого сражения, чистого триумфа, и надменность победителя была у него вместе очаровательной и грозной».

267

Напомним также определение чести у Фомы Аквинского, отличное от определения чести, превозносимой аббатом Сертийянжем: «Честь является благом (как искание людской славы) при условии, что начало ее – христианская любовь, а конечная цель – слава Божия или благо ближнего»*.

268

См. проект закона о воинской службе, предложенный недавно Поль-Бонкуром.

269

Это наводящее на раздумья замечание принадлежит Лависсу. (Lavisse. Etudes d’histoire de Prusse, p. 30. См. весь пассаж.)

270

Под любовью здесь, конечно, подразумевается любовь к высшему виду (к которому, естественно, относится и сам проповедник). Такая любовь, несомненно, допускает не «извращенную» жалость.

271

Ch. Maurras, «Action française», t. IV, p. 569. Это перекликается со словами Ницше: «Человечность! Существовала ли более гнусная карга среди всех гнусных старух?» Немецкий мэтр добавляет – как мы увидим ниже, в согласии с большинством французских духовных учителей: «Разве только истина»*.

272

Их твердость явно не имеет ничего общего с той, о которой было прекрасно сказано: «Человек, приверженный справедливости, подчиняет страсть рассудку, что кажется печальным, если сердце его холодно, но представляется возвышенным, если он тоже любит» (Ренувье).

273

Таково мнение Макиавелли (<«Государь»,> гл. XVII); тем не менее он не объявляет жестокость признаком высокой культуры.

274

Читаю у одного из героев Первой империи: «Я боялся испытать удовольствие [курсив автора], убив собственной рукою нескольких негодяев [речь идет о немцах, умертвивших французских пленных после Лейпцигского сражения]. Поэтому я вложил саблю свою в ножны и предоставил нашим кавалеристам истребить этих убийц» (Mémoires du général de Marbot, t. III, p. 344). Такое осуждение радости убивать пришлось бы не по нраву многим современным литераторам. Во Франции воинственные инстинкты гораздо реже прославляются людьми армейскими, чем некоторыми тружениками пера. Марбо куда менее кровожаден, чем Баррес.

275

«И честь воина и доблесть его в том, чтобы биться, а не в том, чтобы разбить врага» (Монтень)*.

276

Ch. Sorel. La Ruine du monde antique, р. 76. См. также (Les Illusions du progrès, p. 259) язвительные шутки Сореля касательно мыслителя, считающего преобладание интеллектуальных эмоций признаком высоко развитых обществ. Воспроизводя известное деление Сент-Бёва, можно сказать, что современные мыслители превозносят ум-меч и презирают ум-зеркало; именно первый, по их собственному признанию, они ценят у Ницше, у Сореля, Пеги и Морраса (см.: R. Gillouin. Esquisses littéraires et morales, p. 52). Напомним, что презрение к уму-зеркалу влечет за собой пренебрежение к Аристотелю, Спинозе, Бэкону, Гёте, Ренану.

277

Péguy. Notre jeunesse, sub fine. См. прим. О на с. 231.

278

Это единственная причина, по которой он превозносит искусство и провозглашает – как и всякий современный моралист – первенство художника над философом. Искусство представляется ему одной из ценностей действия. В то же время нельзя не согласиться с его критиком: «В сущности, Ницше презирал искусство и художников... Он осуждает в искусстве женское начало, подражательство актера, тягу к прикрасам, к блеску... Вспомните пассаж, где Ницше красноречиво хвалит Шекспира, величайшего из поэтов, за то, что тот унизил образ поэта, к которому он относится как к фигляру, перед Цезарем, этим богоподобным человеком» (C. Schuwer, «Revue de Métaphysique et de Morale», avril 1926, p. 201). Для Сореля величие искусства в том, что оно «предвосхищает высокое творение, которое все более и более явственно подготавливается в нашем обществе».

279

Bergson. Evolution créatrice, p. 216*. Подлинной формулой бергсонизма было бы: «Я расту, следовательно, я существую». Отметим также склонность современной философии усматривать в практическом характере мышления его сущностную черту, а в самосознании – второстепенную: «Возможно, мышление надо определять скорее через способность подбирать средства для достижения конкретных целей, а не через его уникальное свойство быть ясным для себя самого» (D. Roustan. Leçons de psychologie, p. 73).

280

Сфекс или аммофила. Этот пример, приведенный в «Творческой эволюции», пользуется огромным успехом и кочует из сочинения в сочинение. (Он, кстати, ошибочен. См.: M. Goldsmith. Psychologie comparée, р. 211.) – Апологию практической ценности инстинкта – где ощущается то же романтическое презрение к рационализму, что и у Барреса, – мы видим уже у Руссо: «...совесть не обманывает никогда... она для души то же, что инстинкт для тела... Современная философия, допускающая лишь то, чему находит объяснение, не желает допускать эту темную способность, называемую инстинктом, которая как бы без всякого ранее приобретенного знания приводит животных к той или иной цели» («Исповедание веры савойского викария»)*.

281

«Если бы польза, получаемая от чьих-либо занятий, была основанием наших славословий, то изобретатель плуга больше заслуживал бы восхваления за великий ум, чем Архимед, Аристотель, Галилей или г-н Декарт» (Бейль). Фонтенель и Вольтер доказывали полезность некоторых исследований, считавшихся бесполезными; но они никогда не утверждали, что те, кто предавался им, считая их в то же время бесполезными, достойны презрения.

282

См. выше.

283

Или моральным: Баррес клеймит «аморальность» ученого, который показывает долю случайного в истории. – Ср. у Мишле: «Почитание убивает историю».

284

Такова, как известно, главная идея сочинения «Будущее интеллигенции»*. Адепты ее говорят (Manifeste du parti de l’intelligence, «Figaro», 19 juillet 1919; об этом манифесте см. прим. Р на с. 233): «…на протяжении столетий одной из самых очевидных задач церкви было оберегать разум от его же заблуждений»; неопровержимое высказывание, если речь идет только о заблуждениях разума, без мысли о социальном порядке (основой которого предполагалось бы учение церкви). – Эта практическая концепция разума приводит к дефинициям такого рода: «Истинная логика определяет правильное сочетание чувств, образов и знаков, чтобы мы могли выработать концепции, отвечающие нашим нравственным, интеллектуальным и физическим потребностям» (Огюст Конт, одобряемый Моррасом). Сравним с этим традиционное учение корифеев французской мысли: «Логика есть искусство верно направлять разум в познании вещей» («Логика Пор-Рояля»)*.

Твердое намерение уважать разум в зависимости от его практической эффективности чувствуется и в такой вот странной формулировке: «Ценность критического ума состоит в действии, которое он производит благодаря тому, что вносит ясность» (Моррас). Отсюда же суровость г-на Массиса (Massis. Jugements, I, 87) к Ренану, воскликнувшему: «Я ненавижу пользу»; в другом месте (ibid., 107) тот же автор говорит о духовной свободе, что «ее беспристрастность есть только отрицание условий жизни, действия и мышления (!)».

285

Иногда прибавляют: «и антинаучная», что неопровержимо, когда «научный» становится тождественным «практическому». «Воспитывать детей в религиозной традиции, – говорит г-н Поль Бурже, – значит воспитывать их в научном духе». Весьма справедливые слова, если «в научном духе» означает, как у автора, «в соответствии с национальным интересом».

286

Французские традиционалисты осуждают истину саму по себе пуще всего во имя «социальной» истины; это – восхваление предубеждений, явление совершенно новое у потомков Монтеня и Вольтера. О некоторых французских мэтрах можно сказать, что никогда еще не было столько рвения защищать интересы общества у тех, чья обязанность – отстаивать интересы духа.

Осуждение бескорыстной умственной деятельности достаточно ясно выражено в этом предписании Барреса: «Все вопросы должны решаться по отношению к Франции»; один немецкий мыслитель вторит ему в 1920 г.: «Все завоевания древней и современной культуры и науки мы рассматриваем, прежде всего, с немецкой стороны» (цит. по: Ch. Chabot. Préface de la trad. fr. des «Discours à la nation allemande», p. XIX). – Относительно возвышения полезного заблуждения см. удивительный пассаж из «Сада Береники»*, приведенный и прокомментированный Пароди (Parodi. Traditionalisme et Démocratie, p. 136).

287

Шарль Моррас отмежевывается здесь от своего учителя де Местра, говорящего о «божественной стихии, которая однажды примет всех и вся в свое лоно». Но даже автор «Санкт-Петербургских вечеров»* вскоре прибавляет: «Однако я остерегаюсь затрагивать личностность, без которой бессмертие – ничто».

288

О присутствии идеи имманентности почти у всех христианских теологов вплоть до наших дней см.: Renouvier. L’idée de Dieu («Année philosophique», 1897), а также: Id. Essai d’une classification des doctrines. 3: l’évolution; la création.

289

Для Гегеля Бог постоянно возрастает за счет своей противоположности; деятельность его есть главным образом борьба и победа.

290

Отметим, однако, в «неотомизме» резкий протест против этой концепции.

291

Сравните, например, осуждение Розмини с осуждением Мейстера Экхарта*, когда положения вроде следующих: «Nulla in Deo distinctio esse aut intelligi potest» («В Боге невозможно или немыслимо что бы то ни было неоднородное»)*; «Omnes creaturæ sunt purum nihil» («Все твари суть чистое ничто») – были объявлены не еретическими, а только «плохо звучащими, слишком смелыми и подозрительными в отношении ереси».

292

Задумаемся над тем, что еще в 1806 году Гегель после сражения при Йене беспокоился лишь о том, где найти пристанище, чтобы философствовать; в 1813 году Шопенгауэр был совершенно равнодушен к национальному подъему в Германии, вызванному вторжением армии Наполеона.

293

«Никто не вправе быть безразличным к бедствиям своей страны; но у философа и христианина всегда есть для чего жить. В Царстве Божием нет ни победителей, ни побежденных; там вкушают радости сердца, ума и воображения, и побежденный наслаждается больше, чем победитель, если он выше нравственно и духовно. Разве ваш великий Гёте, ваш достохвальный Фихте не научили нас, как вести благородную и, стало быть, счастливую жизнь, невзирая на внешнее унижение отчизны?» (Renan. Première lettre à Strauss).

Ницше, которого, исходя из сути его учения, я считаю плохим интеллектуалом, вместе с тем интеллектуал в самом чистом виде, так как он всецело отдается лишь страстям разума.

294

Пример – Мориак. (Прим. в изд. 1946 г.)

295

Разумеется, я никоим образом не ставлю под сомнение искренность так называемых благомыслящих литераторов. Некоторым людям выпадает счастье искренне занимать как раз те позиции, что наиболее выгодны.

296

Об этом ясно свидетельствует недовольство, с каким французская буржуазия встретила недавно распоряжение своего «духовного главы», запретившего ей чтение одного периодического издания, доктрины которого пришлись ей по вкусу («L’Action française»). Чтобы оценить перемену, вспомним такой исторический факт: когда сто лет назад Папа предписал французским католикам соблюдать закон против иезуитов, принятый правительством Карла X, все подчинились.

297

На исходе войны за испанское наследство*, после вторжения противника в Северную Францию, Фенелон произнес несколько проповедей, убеждая жителей завоеванных областей, что их мучения – справедливая кара за грехи. Нетрудно догадаться, какой прием оказали бы проповеднику, который заговорил бы с французами таким языком в августе 1914 года (a). – Как обращается сегодня церковь поучаемая с церковью поучающей, если последняя говорит ей не то, что она желает услышать, – об этом можно судить по приему, оказанному тридцать лет назад о. Оливье с его проповедью о жертвах пожара в «Базар де ла Шарите»*.

(a) В 1940 году французы, однако же, покорно выслушивали обличительные слова от человека мирского; правда, тот говорил им, что они искупают вину за демократию.

298

То же можно сказать и о философах, которые сейчас в большинстве своем, включая и самых известных, не живут как Декарт или Спиноза, но женаты, имеют детей, занимают посты, находятся в гуще жизни, – в чем, по-моему, нельзя не усмотреть связи с «прагматическим» характером их учения. (См. об этом мою работу: Sur le succès du bergsonisme, p. 207.)

299

Настало царство (во Франции, похоже, вечное) острого ума, обладающего свойством, разоблаченным в метком высказывании Мальбранша: «Тупица и остроумец одинаково закрыты для истины, с тою, однако, разницей, что тупой ум чтит ее, а острый ум – презирает».

300

Зрелище демократий может удовлетворить иную художественную чувствительность: ту, которую волнует не созерцание порядка, а созерцание равновесия, достигнутого между противоположными по природе силами (об этом различении см. замечательный труд М. Ориу: M. Hauriou. Principes de droit publique, сhap. I). Однако восприимчивость к равновесию гораздо более интеллектуальна, чем собственно художественная восприимчивость. См. прим. Q на с. 234.

301

Точнее, со времен высокомерного романтизма, о котором мы говорили ранее. Желание художника видеть в себе исключительное существо восходит к Флоберу; Гюго и Ламартин никогда не питали такой слабости.

302

Это отвращение особенно сильно у Ницше. (См.: Веселая наука, loc. cit <§354>, где обобщение становится синонимом пошлости, поверхностности, глупости.) Ницше, как истый художник, неспособен понять, что восприятие общего может быть гениальным актом; например, схватывание общего в движении планет и падении яблока, в дыхании и коррозии металлов.

303

Недаром их подвергали гонениям рьяные поборники «священного эгоизма». Известны обвинительные речи Бисмарка, Вильгельма II, Наумана, Х. С. Чемберлена против классического образования.

304

Напомним, что Ницше на самом деле чтит лишь античную мысль досократического периода, поскольку она не проповедует всеобщее.

305

Иногда цитируют слова того же Барреса, сказанные одному «дрейфусару» в 1898 году: «Зачем вы мне твердите о справедливости, о гуманности? Что для меня дорого? Несколько живописных полотен в Европе и несколько кладбищ». Другой наш крупный политический реалист, Моррас, однажды сознался в присущей ему глубокой потребности «наслаждаться». Еще Сократ говорил Протагору, что в основу своего учения тот положил жажду ощущений.

306

Трудно отрицать, что пацифизм, гуманитаризм, альтруизм скучны. Однако искусство, наука, философия, без сомнения, предоставляют достаточно возможностей «забавляться», обходясь без доктрин, раздувающих в мире пожар. Но это мысль человека, не терзаемого жаждой чувствовать.

307

Не для одних реалистов политическая позиция сегодня – это и дополнительная возможность испытать сильные чувства; у Виктора Гюго и Мишле гуманитаризм, конечно, далек от того чистого интеллектуального звучания, какое он имел у Спинозы и Мальбранша. (См. выше различение гуманитаризма и гуманизма.)

308

«Мир есть не отсутствие войны, но добродетель, проистекающая от твердости духа» (Спиноза).

309

Вот пример: «Всеобщий мир когда-нибудь установится не потому, что люди сделаются лучше – на это нет оснований надеяться, – но потому, что новый порядок вещей, наука будущего, вновь возникшие экономические нужды предпишут им состояние мира, как некогда условия существования толкали людей к вражде и удерживали в состоянии войны» (Анатоль Франс. На белом камне)*. Мы видим тут отмеченное нами выше неверие в возможное совершенствование человеческой души.

310

Сказанное касается почти всей антивоенной литературы вплоть до наших дней. Надо обратиться к Ренану и Ренувье (по крайней мере среди светских писателей), чтобы найти авторов, говорящих о войне и национальных страстях с серьезностью и уважением, подобающими таким драматическим темам.

311

Я не говорю о том, что, возможно, было политически нецелесообразным в этих требованиях победившей Франции; так и мыслители, которых я здесь обсуждаю, говорили лишь о том, что в них было, по их мнению, аморальным.

Напомню в связи с этим, что пацифизм церкви, по крайней мере у великих ее учителей, обусловлен отнюдь не сентиментальными соображениями, а нравственной культурой: «Что порицают в войне? – говорит святой Августин. – То, что там убивают людей, которые сами рано или поздно умрут...? Такое обвинение войны свойственно людям малодушным, а не благочестивым. В войне по праву порицают стремление вредить, жестокость мщения, враждебный и неумолимый дух, ярость сопротивления, жажду господства»*. (Эту тему затрагивает и Фома Аквинский: Сумма <теологии>, 2, 2, вопр. XL, разд. 1.)

312

К моменту первого издания книги гитлеризм еще не появился на свет.

313

Повторю, что, по моим представлениям, вправе сказать: «Царство мое не от мира сего» все те, кто в своей деятельности не преследует практических целей, – художник, метафизик, ученый постольку, поскольку он находит удовлетворение в занятиях наукой, а не в ее результатах. Некоторые даже скажут мне, что это и есть подлинно духовные люди: духовные в гораздо большей степени, чем христианин, принимающий идеи справедливости и милосердия только ради своего спасения. Никто, однако, не станет оспаривать того, что и среди христиан существуют люди, которые принимают эти идеи независимо от каких-либо практических перспектив.

314

Malebranche. Méditations chrétiennes, IX, 19.

315

Как видно, даже из-за тех, что продолжаются пять лет и убивают двадцать миллионов. (Прим. в изд. 1946 г.)

316

Здесь как будто предугадывается жестокость войны 1939 года. (Прим. в изд. 1946 г.)

317

См.: Babeau. Le Village sous l’ancien régime, IV, iii; L. Grégoir. La Ligue en Bretagne, chap. VI; Roupnel. La Ville et Campagne au XVII-e siècle, I, i. – «Крестьяне, – говорит Л. Ромье, – действительно обращались в новую веру только там, где это отвечало их интересам, особенно там, где местные сеньоры ставили свое влияние на службу новой религии, наконец, там, где католическое духовенство полностью опустошило приходы. Не надо принимать за реформатов всех «деревенских», участвовавших в разграблении аббатств и замков во время гражданской войны» (L. Romier. Le Royaume de Catherine de Médicis, t. II, p. 194). Г-н Ромье приводит слова современника: «Измученная страна ведать не ведает, что виною всему новое учение».

318

Le Livre de raison de M. Nicolas Versoris (Mémoires de la Société de l’Histoire de Paris, t. XII). Автор, адвокат Парижского парламента*, уделяет по две строчки и таким событиям, как измена коннетабля де Бурбона и подписание Мадридского договора*. То же отношение мы видим в «Journal d’un bourgeois de Paris» (1515—1536); государственные беды, о которых нам сообщает автор, оставляют его глубоко безразличным; он никак не комментирует разгром при Павии*. – Касательно Мадридского договора, пишет один из современников, «надобно заметить, что по оглашении мира не было устроено веселья и огней, затем что люди ничего не понимали» (Lavisse. Histoire de France, V (I), 49). Современники засвидетельствовали равнодушие парижского населения к Вестфальскому миру, к поражению при Росбахе и даже к битве при Вальми и к Наваринскому сражению*. «Победа при Вальми на первых порах не произвела особого впечатления» (Келлерман).

319

Мишле рассказывает, что когда-то в юности он спросил у одного старика, какое воспоминание сохранилось у него от 93-го года, и в ответ услышал: «В тот год не сыскать было хорошей бумаги».

320

Перечитывая эти строки, автор был поражен, насколько они оказались пророческими. (Прим. в изд. 1946 г.)

321

См. письмо, направленное в ноябре 1937 года в «La Nouvelle Revue Française». (Прим. в изд. 1946 г.)

322

Как не подивиться глубине Макиавелли, дающего правителю совет (<«Государь»,> гл. XVII): «Пуще всего надо воздерживаться от посягательств на имущество подданных; ибо люди скорее забудут смерть отца, чем потерю наследства».

323

В сборнике «L’Allemagne et les Alliés devant la conscience chrétienne» (Bloud et Gay, 1915).

324

Г-н Эдмон Блуд приводит слова одного немецкого националиста, сказанные как будто по нашу сторону Рейна: «Надо сначала повернуть католический народ к национализму, а потом заново обратить его в католичество». Впечатляет и факт, отмеченный в продолжении цитаты: в Германии часто говорят о «немецком католицизме», противопоставляя его римскому католицизму.

325

Для такого осуждения от него требуется теперь гораздо больше мужества, чем прежде.

326

Золя, Ромен Роллан, Эйнштейн, однако же, испили свою цикуту.

327

Когда они дают повод сказать им нечто подобное тому, что говорил Тюрго Людовику XVI: «Сир, ваше царство от мира сего». Есть и предательство мирских.

328

Сочинения монсеньора Батифоля настолько подтверждают отстаиваемый здесь тезис, что мне неловко цитировать автора, который дает мне такое преимущество. Он, например, долго доказывает, что христианство «не изменяя своему духу, пришло к доктрине моральной допустимости войны».

329

Вот слова, которые, за исключением призыва к насилию, выражают, как мне кажется, мнение большинства современных мирян о патриотической преданности священников: «Французское духовенство проявляет горячий патриотизм; оно бесстрашно служит под огнем; оно отпускает солдатам грехи и славит все их дела; оно считает позорным брошенное ему обвинение в неисполнении воинской обязанности и разбивает его в пух и прах. Поступает ли оно по Евангелию – судить не нам. Мы только французы и патриоты; мы можем только одобрять французских патриотов – священников и монахов и восхищаться ими. Не будем строги к французскому священнику, когда речь идет о немце, к немецкому католическому патеру или протестантскому пастору, когда речь идет о французе. Родина прежде всего. Убивай! Убивай! Во имя Бога христиан мы отпускаем вам грехи, мы славим вас за убийство христиан!» (Urbain Gohier. La Vieille France, цит. по: Grillot de Givry. Le Christ et la patrie, p. XII).

330

Из этого ясно, в каком смысле Ренувье – «индивидуалист».

331

См. его гимн математику Францу Вёпке.

332

Решительным противником преподавания этого предмета будет Жюль Леметр.

333

Для эмпирической Франции, прямо скажут Баррес и Бурже.

334

Ch. Péguy. Note sur M. Bergson et la philosophie bergsonienne, «Cahiers de la Quinzaine». См. нашу работу: Sur le succès du bergsonisme, р. 158.

335

То же чувство выразил Ламартин, сказавший о Байроне: «В палатке, где он лежал, терзаемый лихорадкой, когда командовал отрядом в Миссолунги, больше истинной, неувядаемой поэзии, чем во всех его произведениях» (Commentaire de la 2-е Méditation). Именно это воззрение восприняли Баррес, Сюарес, Пеги (последний проповедовал его собственным примером): «В героической смерти больше поэзии, чем в любой духовной деятельности». Отметим, что эта позиция отнюдь не является общей для всех романтиков. Гюго, Виньи, Мишле глубоко чувствовали поэзию действия, но не признавали ее превосходства над поэзией высших форм интеллектуальной жизни. Гюго и не помышлял принести Гомера или Галилея в жертву Наполеону – или хотя бы Ошу, если взять бескорыстного героя, подобного тому, которого восхваляет Ламартин в лице Байрона.

336

Заметьте, сам Ронсар – человек, «приохотившийся до чтенья».

337

«Германия – защита и опора европейской цивилизации» (Лампрехт). «После войны Германия вновь возьмет на себя свою историческую задачу – быть сердцем Европы и просвещать европейское человечество» (Вильгельм II, «Temps», 14 sept. 1915).

338

См.: Robert Dreyfus. Souvenirs sur Marcel Proust, р. 336.