– Как же ты приехал?
– Ведь ты посылала свой адрес Франсуа? И, наверное, для того, чтобы он мне его передал, не так ли?
– Почему же тогда ты мне не писал?
– Так было лучше. Там, знаешь, сейчас почти как на войне. Я расскажу тебе…
– Ты приехал ко мне… или за мной?
– Ни то, ни другое. Время еще не пришло, Гортензия, я привез тебе сына, как и обещал…
Задохнувшись от счастья, Гортензия вырвалась из объятий Жана и, как безумная, кинулась к двери:
– Моего сына? Ты привез мне сына? Он здесь? Скорее, я хочу к нему…
Она вцепилась в художника, предусмотрительно загородившего собой дверь, чтобы она вне себя не выбежала на улицу… Но Жан уже был рядом, он мягко увлек ее на середину комнаты.
– Не сейчас. Душа моя, наберись еще чуточку терпения. Он у твоей подруги вместе с кормилицей, тебе нечего за него волноваться. С ним все в порядке.
– Слишком опасно сейчас вам ехать туда, – вмешался Делакруа. – Графиня умоляет вас не трогаться с места какое-то время. Ваш дядя маркиз послал по вашему следу полицию…
– Полицию? Как он посмел?
– Думаю, он на все пойдет, лишь бы тебя отыскать. Этот человек – чудовище, и чудовище упрямое. Он прекрасно знает, чего добивается. И добивается он тебя, моя радость…
– Пусть ищет, пусть хоть весь Париж обыщет, пусть сидит здесь месяцы, годы! – вне себя вскричала Гортензия. – А я пока уеду. Знаешь, о чем я сейчас думала? О том, что мне остается только одно – возвратиться в Лозарг. Там ты найдешь для меня укромное местечко. Или попрошу доктора Бремона… А раз уж тебе удалось отнять у них нашего сына, уедем вместе с ним. Во вторник сядем втроем в дилижанс…
– Неплохо задумано, – сказал художник, – но при существующем положении вещей это абсолютно невозможно. Если вас разыскивает полиция, будут проверять все кареты, отходящие от почтового двора, даже на выездах из города будут расставлены посты…
– Подумаешь! У меня паспорт на имя госпожи Кудер, я с ним приехала…
– Это помогло бы тебе уехать куда-нибудь в другое место, но только не в Овернь. Что бы ты себе ни вообразила, Лозарг здесь задерживаться не станет. Он поймет, что ты, зная, что он в Париже, обязательно постараешься воспользоваться его отсутствием и бросишься на поиски сына. Ведь сам я так и сделал. Дождался его отъезда и забрал ребенка у кормилицы…
– У кормилицы? Разве ты не сказал, что она приехала вместе с тобой?
– Нет. Со мной сейчас племянница Франсуа, Жанетта. Ее ребенок умер при рождении. Заботы о твоем малыше отвлекают ее от собственного горя.
– Как он перенес дорогу?
– Лучше, чем я ожидал. Такой чертенок! – улыбнулся Жан, и лицо его осветилось нежностью. – Но если сразу повезти его в обратный путь, дело может обернуться худо… Ведь ему всего два с половиной месяца.
– Ты прав. А мне кажется, прошло столетие…
Внезапный смех напомнил им о присутствии Делакруа. Напомнил о нем и аромат горячего рома. Склонившись над большой чашей, внутри которой играли синие язычки пламени, он готовил пунш, а затем взял из стенного шкафа три больших стакана и наполнил: два доверху, а один, для Гортензии, на треть.
– Слава богу, это не так! – опять засмеялся он. – Целый век! Ребенку сто лет! Ах, черт побери… Лучше выпейте со мной этого пунша… Я всегда держу его для друзей. Да и вечер сегодня прохладный…
– Вам обязательно нужно сделать из меня пьяницу? – улыбнулась Гортензия. Ей вдруг показалось, что жизнь прекрасна.
– Пьяницу? Дорогая моя, если бы вы знали, сколько спиртного могут влить в себя некоторые мои знакомые дамы из высшего общества, вам бы и в голову не пришло сказать такое. Выпьем за дружбу… а потом я оставлю вас. Наверняка вам есть что сказать друг другу, а посторонние уши здесь будут лишними.
– Получается, мы выгоняем вас из дома? – расстроился Жан.
Художник пожал плечами.
– Ну, какой это дом! Не знаю даже, можно ли его так назвать. Скорее, мастерская. Но мне известно по крайней мере десять домов, где будут счастливы оказать мне гостеприимство. Сегодня вечером поеду к моему другу Гиймарде. Дело в том, что для вас очень важно никуда отсюда не выходить. Госпожа Морозини ведь так вас просила… И не волнуйтесь, дорогая графиня, она отнюдь не бездействует. Завтра Тимур придет позировать и принесет вам нормальную одежду, по крайней мере что-то не столь заметное, как эта блуза и ваше придворное платье. А в течение дня ваша подруга так или иначе даст о себе знать.
– Она придет? – спросила Гортензия. – Мне так хотелось бы ее увидеть…
– Не думаю. Да это было бы и неразумно. После визита, который ей нанесли, у нее есть все основания подозревать, что за домом следят. А теперь выпьем, пунш готов.
Мужчины залпом осушили свои стаканы, Гортензия пригубила свой, и обстановка сразу изменилась – они стали беседовать, как старые друзья. Говорили о короле, о дворе, о подспудной борьбе недавно назначенных министров с депутатами, избранными еще в те времена, когда тон задавала либеральная оппозиция. Так они и сидели, словно в гостях, хотя на самом деле ждали, когда мальчик-посыльный из ресторана принесет ужин, и как только он наконец постучался в дверь, художник спрятал обоих в алькове, а сам схватил в руки какой-то рисунок и, желая избавиться от ненужных расспросов, сделал вид, будто внимательно его разглядывает.
Но стоило посыльному затворить за собой дверь, как Делакруа, отбросив карандаш и бумагу, схватился за шляпу.
– Отдыхайте до завтра! – весело крикнул он. – Спокойной ночи! Завтра графиня Морозини непременно сообщит вам, что она решила делать.
Он отвесил поклон, подражая итальянским комедиантам, – и зеленая дверь захлопнулась за ним. На этот раз он оставил ключ в замке, и Гортензия тут же побежала запирать. Задвинула засов и, прислонившись спиной к двери, взглянула на Жана. Сердце у нее готово было выскочить из груди, дыхание стало прерывистым.
– Я так ждала… – прошептала она, – так ждала… когда он наконец уйдет… когда оставит нас одних…
– Но ведь это же черная неблагодарность! Мне казалось, мы ему многим обязаны…
– Да… конечно… Но я больше ничего не хочу знать ни о ком… Никого больше нет…
Он медленно пошел к ней, не отводя взгляда. Она смотрела, как он подходит, дрожа от предвкушения. И только когда Жан оказался рядом, она договорила:
– …кроме нас, Жан. Кроме тебя и меня.
Уста их соединились, они пылко приникли друг к другу, измученные долгой разлукой. Оба сразу стали единым целым, теперь у них было одно общее тело, одна душа, ведь расставшись, они словно разделились на две половинки, а сейчас наконец слились в невыразимом счастье. Оба знали, как много надо им друг другу рассказать, но желание, заставлявшее биться их сердца, звеневшее в ушах, лишило их дара речи. Трепещущие в поцелуе уста все высказали без слов…
