– Да вот так – договоримся с твоим Силычем, что я буду за тебя на смену выходить. Зарплата за месяц, конечно, моя – тысяча двести меня устраивает. А ты спи спокойно и продавай свою ягоду.
– Тебе зачем это?
– Да понимаешь, я только в отставку вышел. В Ленобласти служил, капитан, командир роты. – Петренко раскрыл бумажник, вытащил фотку. На ней запечатлен был он – точнее, его отец – в форме, с капитанскими погонами. Показал обоим собутыльникам, те рассмотрели уважительно, вернули. – А в Москве у меня женщина. – Петренко врал чрезвычайно близко к правде. – Но прописки-то нет пока. А нет прописки – нет и работы. Да без связей, без блата, тут в Москве еще и побегаешь, пока найдешь, даже с пропиской. Я хотел, конечно, на Дальний Восток махануть, да баба моя против. И женщина она у меня непростая – обхождение любит, цветы, рестораны, театры. Надо соответствовать. Вот я и подумал: поработаю пока на твоем месте-то. Перебьюсь: месяц или, если хочешь, два. Силычу-то твоему какая разница?
Петр, который был не такой деловой да хваткий, как Николай, зато поумнее, сказал под сурдинку:
– Дело парень говорит.
А Петренко поднажал:
– Ты кем работаешь-то?
– Такелажником.
– Значит: взял, принес, перенес?
– «Принес-перенес»! – передразнил, обидевшись, Николай. – Мы тебе что, в артели «Красный мак» пашем? У нас – Театр! – с придыханием произнес он. – У нас не кирпич или бетон! Декорация! Ты ее, к примеру, уронил – и что? Повредил! А вечером – спектакль! Представление! «Ромео и Джульетта»! Сама Уланова танцует. Или Лавровский. И как, скажи, со сломанной декорацией им представлять?! Скандал!
– Ладно, Николай, – проговорил увещевающим тоном Петр. – Сашка мужик крепкий. Красный командир опять же. Справится.
– Силенок-то хватит? – с сомнением молвил Колян. – Мелкий ты.
– Хочешь, на руках потягаемся?
– А ну давай.
Установили локти на спинку лавочки. И только схватились, как Петренко жилистую руку мужика быстренько в горизонталь уложил.
– Э, э, так нечестно! Я не начал еще!
Взялись второй раз, и хоть силушки у Петренко хватало и дал он ее оппоненту почувствовать, под конец трехминутного пыхтения все-таки поддался, дал себя заломать. Счел, что проиграть для дела будет полезней.
– О, видал, Колян! Могет мужик, – уважительно прокомментировал Петя.
– Надо еще с Силычем сговориться, – пробурчал довольный выигрышем Николай.
– Да не просто сговориться, – подсказал разумный Петя, – а отблагодарить его.
– Я ему ящик ягоды привезу со своего огорода, – плюхнул скаредный Коля.
– Лучше, думаю, деньгами, – мягко возразил Петренко.
– Да? И сколько ж дать?
– Ты говоришь, тыщу двести в месяц зашибаешь? Значит, рублей двести.
– И мне одному платить? – завозражал жлоб Колян. – Интересное кино: мы с тобой обое выгоду получать будем, а плати я один?
– Хорошо, давай в пополаме. Я тоже на сотнягу разорюсь, и ты стольник дашь.
В итоге договорились: встретиться всем втроем у театра, сегодня же в пять вечера, и вместе пойти к Силычу, бригадиру такелажников. Поговорить, предъявить сменщика в лице Петренко, пообещать отступных, а там как Силыч решит.
– Давай, отец, иди проспись, – скомандовал недалекий Николай. – Силыч у нас зашибальщиков не любит.
– Сам проспись, – буркнул Петренко.
И в тот же вечер они втроем, протрезвевшие, чисто выбритые и пахнущие одеколоном, встретились у служебного подъезда. Петренко прихватил с собой чемоданчик с рабочей одеждой и обувкой. Не факт, что Николаевы вещи подойдут: тот, надо отдать должное, все ж был повыше ростом и в плечах пошире.
Служебный вход в театр охранял обычный вохровец-отставник. Двое друзей, Колян и Петюня, махнули перед ним своими пропусками. Но третьего, беззаконного Петренко, он решил тормознуть:
– Э-э, мужики, кто это с вами?
– Да новенький, на работу к нам устраиваться.
– Так пущай в кадры звонит! Пропуск выписывает!
– Сначала ж с Силычем договориться нужно!
– Что ты, дядя, мы ж свои – значит, и парень – свой!
Так и прошли, нахрапом, в дальнейшие пререкания не вступая.
Силыч тоже оказался мужиком понимающим. Особенно когда ему Николай две сотняги пообещал – одну, когда сменщик вместо него заступит, а вторую по окончании страды.
– Только ты мне и клубнички своей подкинь, – не растерялся бригадир, который тоже оказался оторви да брось, – у меня, помнишь, внучек растет… И с вохрой вы сами договариваться будете, меня в это не мешайте.
– Сговоримся, сговоримся, – бормотал довольный исходом дела Николай.
Он сразу же после переговоров оставил Петренко за себя и улепетнул, счастливый, к своей клубнике. Выходит, не зря он брал с собой рабочую одежду.
Коллеги по бригаде приняли его без лишних расспросов: сказал Силыч – будет временно вместо Коляна – значит, будет.
Договориться с вохрой Петренко решил сам: Николай оставил ему свой пропуск, и на следующее утро он переклеил в него собственную фотографию, временно став Николаем Устиновичем Белошвеевым. Подделывать ксивы его когда-то в Краснознаменном институте учили, а пропуск в Большой не самый сложный документ. Сквозь служебный подъезд театра каждый день тысячи людей проходят, вряд ли вохра всех в лицо знает, разве что Уланову с Плисецкой.
Так и началась еженощная петренковская работа.
Получалось: днями он разыскивал родичей Кордубцева, работал с Варей, встречался по амурным делам с Крестовской. Ночами монтировал и демонтировал декорации на исторической сцене Большого. А еще изучал его изнутри: где что находится, как куда идти, как отходить после акта, где скрываться перед ним.
Закулисье Большого оказалось огромным и непонятным. Скажи ему Шаляпин прямо сейчас действовать – он оказался бы не готов. А когда сможет? Бог весть. Но он способный, юркий и цепкий, должен разобраться, что к чему.
Главное – охрана здесь никчемная, пронести гранатомет и пистолеты труда не составит. И укромных уголков, чтоб схорониться до времени, тоже много.
В бригаде такелажников Петренко приняли невозмутимо. Петя, приятель и собутыльник Николая, стал для него образцом Вергилия – советовал, подсказывал. Про коллегу Глеба, в частности, шепнул:
– Ты с ним поосторожней. Лишнего не болтай. Товарищ… – и он отрывисто постучал по ближайшему предмету.
– Точная информация?
– Куда точнее. Раз в неделю к куму в первый отдел ходит, постукивает.
И впрямь: Глеба, или как его звали – Глебыча, в бригаде сторонились. Разговоров с ним не вели, и обедал он в столовке всегда в одиночестве. Однажды в раздевалке зашел разговор о футболе. Все коллеги, как и полагалось театральным, болели за «Спартак», переживали, что клуб в чемпионате идет ни шатко ни валко. Но кто-то Глебыча подначил: «А ты рад? Твое «Динамо» на первом месте шпарит!»
