– С-стойте... – прохрипела Вереск, собирая последние силы для рывка.
И брюнетка подчинилась.
Замерла, как вкопанная.
Горделиво расправила худенькие плечи.
Протянула вперёд тонкую руку.
Дверь! – поняла Вереск. – Там же дверь!
Дверь, покрытая толстым слоем паутины и плесени...
Откуда девчонка о ней узнала? И что там, за этой дверью?
Мёртвые жёны князя Тито? Безголовое чудовище с шипастым горбом? Зловещие тени, что бродят ночью по замку? Или...
Узкая ладошка легла на ржавый затвор. Лязг, скрип и скрежет заполнили темноту коридора. Дверь поддалась.
Прежде, чем шагнуть во мрак, невеста-избранница обернулась. Обернулась медленно, словно смакуя момент.
Вереск забыла, как дышать. Сердце гулко ухнулось о рёбра и сжалось.
Не может быть...
У брюнетки не было лица. Совсем. Ни глаз, ни бровей, ни носа, ни рта. Ничего.
Абсолютно ничего.
Глава тринадцатая
Бежать! Бежать прочь и не оглядываться!
Но ноги словно приросли к полу…
Крик застрял в горле, и только слёзы катились по щекам.
Безликая брюнетка нырнула в черноту, оставив заплесневелую дверь приоткрытой, и Вереск услышала голоса. Сладкие и звонкие, точно серебряные колокольчики, они шептали, звали, манили…
Иди к нам! Скорее иди к нам! Мы уже давно ждём тебя, Вереск!
И Вереск пошла. Точнее – её понесли ноги. Ватные, негнущиеся, они отказывались подчиняться воле и упрямо тащили вперёд, в пропахшую тленом тьму.
– Нет! – возмутилась она, но голос звучал тоньше комариного писка. – Нет! Нет! Нет!!!
Дверь, скрипнув, отворилась шире, а потом с грохотом распахнулась настежь. Непроглядная липкая мгла засасывала внутрь, лишая возможности сопротивляться.
Иди же к нам! Скорее! Скорее! Мы сделаем тебя счастливой! Мы так тебя ждём!
– Нет! – рыдала Вереск. Она шаталась, точно пьяная, и отчаянно цеплялась за скользкие стены, но, повинуясь неведомому колдовству, продолжала идти.
Едва ступив за порог, Вереск провалилась в ледяной мрак. Теперь она не шла, а летела. И не летела даже, а падала. Мгла проглотила её, как акула пескаря, и Вереск неслась куда-то вниз, различая смутные тени и неясные бесформенные очертания. На неё смотрели сотни глаз. Красных, словно раскалённые уголья, жёлтых, точно блики свечей и зелёных, как болотные огни. Призрачные руки тянулись к ней со всех сторон. Цеплялись за подол, хватали лодыжки длинными, покрытыми слизью пальцами. Она слышала стоны и крики, мольбы о помощи и зловещий хохот.
– Не-е-ет! – из последних сил вскликнула Вереск. Она боролась за жизнь так же отчаянно, как в тот день, когда Ладимир спас её. Только тогда она сражалась с морем, а сейчас… – Нет! Нет! Не-е-е-ет!
Падение прервалось так же внезапно, как началось: Вереск плашмя ухнулась на что-то холодное и твёрдое, и боль прошила тело насквозь. Слёзы градом катились по щекам. Рыдания душили. Локти и колени саднило, ладони жгло, в груди кололо при каждом вдохе. Вереск всхлипнула и, закусив губу, перевернулась на бок.
Где я?
Темно. Так темно. Темно, холодно и сыро. Тихо. Где-то гулко капает вода.
Кап-кап-кап. Кап-кап-кап.
Надо встать. Надо найти в себе силы и встать.
Ноги дрожали, но, по крайней мере, теперь они подчинялись её воле. Вереск нащупала стену и, цепляясь за неё, поднялась. Тяжело привалилась к холодному камню. Вздохнула. Куда теперь идти? Что делать?
Сон. Это всё сон. Ночной кошмар.
Простояв, глотая слёзы, целую вечность, она двинулась вперёд ощупью, как это делают слепцы, и очень скоро обнаружила, что стена ведёт её по кругу. Вереск без толку шарила ладонями по шершавой кладке: выхода не было. Ни выхода, ни входа, ни лазейки, ни норы, ни выщерблины. Ничего.
Безысходность заполнила душу и сжала сердце раскалёнными тисками. Мысли в голове путались, сбивались и плясали, точно пьяные матросы на шаткой палубе. Вереск начала задыхаться.
Я умру здесь, – поняла она. – Умру! Меня замуровали, как вторую жену князя Тито. Похоронили заживо. И теперь я умру здесь.
Ноги подкосились, Вереск упала на колени и, вцепившись в волосы, закричала так громко, что легко могла бы разбудить кракена, спящего в проливе Безмолвия.
Звук раздался сверху. Скрежет потревоженной каменной глыбы звучал, как ангельская песнь. Тонкая полоска света становилась всё шире и шире и вот, наконец, Вереск увидела над собой круглое жерло, в которое лился серебристый свет Луны.
– Милостивые небеса! – Голос Ладимира трижды отразился от заплесневелых стен колодца. – Вы как там очутились?
Она не могла толком ничего объяснить, только всхлипывала и тряслась, точно осиновый лист на ветру. Князь закутал её в плащ и обнял. Прижал крепко-крепко. Вереск вдыхала запах его кожи, согревалась в кольце крепких рук и постепенно успокаивалась. Паника отступила, а слабость нахлынула девятым валом. Ладимир, наверное, почувствовал это, и подхватил Вереск на руки.
Какой же он сильный. Какой настоящий.
Вереск с ужасом обнаружила, что они находятся у подножья Солёного утёса, откуда до замка не меньше мили по горной дороге. Волны шумно бились о прибрежные скалы, над морем плыла сиреневая дымка, а на небе зажглись первые звёзды, далёкие и холодные, как осколки льда.
Ладимир молчал, и Вереск была бесконечно благодарна ему за это, но понимала – вопросов не избежать.
Что я скажу ему? – думала она. – Ведь он решит, будто я сошла с ума.
И, возможно, окажется прав…
Князь опустился на гладкий валун и усадил Вереск себе на колени. Ночь постепенно вступала в свои права, и солёный ветер становился холоднее.
– Я бы мог раздобыть нам лошадь, – прошептал князь, касаясь губами её макушки. – Но тогда мне придётся...
– Не надо! – Вереск судорожно вцепилась в его рубашку. – Не оставляйте меня одну, умоляю вас! Я… Я смогу идти.
– Уверены? – Он поднял её лицо за подбородок.
– Д-да. Только вот... отдохну немного.
Вереск зарылась носом в широкую грудь и закрыла глаза. Должна быть, она задремала, потому что ей чудилось, будто она летит. Не падает, как в той зловещей, полной страхов комнате, а именно летит – всё выше, и выше, и выше...
Проснулась она в постели, которую уже привыкла считать своей. В камине тихо потрескивали дрова, за окнами завывал ветер, а рядом с кроватью, на колченогом стуле, сидел Ладимир. Вид у него был угрюмый и совершенно измученный: плечи поникли, на лбу пролегли морщины, взгляд, обращённый глубоко в себя, выражал мрачную сосредоточенность.
