В усадьбе были каретник, дома для слуг, кирпичная оранжерея, кузница и конюшня, птичник и скотные дворы, а также свой маслодельный завод. Молоко, производимое в усадьбе, было такой жирности, что за ним выстраивались в очередь. Каждый раз приезжая в загородное имение и обходя хозяйство, Николай Пантелеевич удовлетворенно вздыхал и уезжал обратно в город – к служебным делам.
Даже жена его Анна Петровна оставалась в городе нечасто, предпочитая жить на свежем воздухе среди большой семьи, так что большую часть года Николай Пантелеевич проводил в городском доме один, весьма довольный этим обстоятельством. Здесь никто не мешал ему думать о том, что еще сделать для блага родного города и живущих в нем людей.
Николай Яковлев успевал совмещать свою службу и с должностью казначея благотворительной лечебницы, и с заботами попечителя трех приходских училищ, а также губернского отделения епархиального совета, директора дома призрения и имеющейся в городе богадельни.
Однако сейчас чело Николая Пантелеевича хмурилось вовсе не из-за обилия дел, а из-за странного послания, написанного его покойным другом Павлом Балуевским, похоже, совсем незадолго до смерти. Письмо это, завалившееся за стол от порыва ветра из-за распахнутой форточки, шпингалет на которой был сорван Павлом Дмитриевичем, видимо, в предсмертных муках, семья обнаружила не сразу. Только после сорокового дня, когда Ольга Тихоновна нашла в себе для этого силы, она попросила прибрать в спальне мужа, вынеся из дома и раздав его вещи. В ходе уборки и был найден конверт, на котором было выведено имя Яковлева. Виктор Балуевский принес его Николаю Пантелеевичу, и тот, к вечеру освободившись от всех насущных дел, вскрыл это письмо, желая без помех узнать, что именно хотел сообщить ему друг перед своей кончиной.
Прочитанное ошеломило Яковлева. Если поверить, что все изложенное не было плодом больного воображения и предсмертным бредом, то выходило: в доме городского головы хранилось уникальное сокровище – принадлежавший Цезарю, похищенный у Екатерины Великой и невесть как попавший сюда огромный рубин, являющийся несметным сокровищем.
Балуевский писал о тайнике, который мог находиться в одной из печей. Для того чтобы это проверить, нужно было всего лишь выйти из кабинета и дойти до третьей гостиной, однако растерянный Яковлев никак не мог заставить себя это сделать. Раз за разом он перечитывал изложенную четким почерком друга историю о мемуарах шведского посланника Стедингка, прочитанные Балуевским на чужбине, о его расследовании, которое привело Павла Дмитриевича в дом Мятлевых в Санкт-Петербурге, о найденном тайнике, обозначенном знаком Палеологов, оказавшимся пустым, и о том, как Павел Дмитриевич, сам того не ожидая, увидел точно такую же печь и знак в доме своего дорогого друга.
Яковлев действительно помнил, как в ходе визита, оказавшегося последним, Балуевскому стало плохо именно в третьей гостиной. Получается, его дурнота была вызвана тем, что он увидел эмблему, скрывающую механизм тайника? Около двух часов Николай Пантелеевич мерял шагами свой кабинет, будучи не в силах заставить себя пройти с десяток метров, отделяющих его от возможной тайны. Он одинаково страшился того, что тайник в его доме действительно существует, и того, что его там нет. В первом случае предстояло решать, что делать с ценной находкой, во втором – признать, что нервное напряжение, убившее Балуевского, было напрасным.
Часы в кабинете пробили десять часов вечера. Словно придя в себя от их боя, Николай Пантелеевич встряхнулся и, шаркая ногами, чего обычно себе не позволял, пошел в гостиную, которую украшала печь с прекрасной музой. Люстра с хрустальными подвесками отбрасывала на стены и кафельные плитки печи причудливые тени. Яковлев подошел поближе и водрузил на нос пенсне, чтобы разглядеть едва выступающий над поверхностью одной из верхних плиток рисунок. Да, это не тень, а родовой герб династии Палеологов, описанный его другом в письме.
Яковлева внезапно прошиб пот. Протянув дрожащую руку, он нажал на выпуклые линии, которых за сорок пять лет жизни в этом доме ни разу не замечал. Послышался легкий щелчок, и тайник открылся, доказывая тем самым свое существование. Затаив дыхание, Яковлев сунул руку в открывшееся пространство, которое оказалось совсем маленьким, не больше пяти дюймов в длину и глубину, нащупал там что-то округлое, неправильной формы, острое, тут же уколовшее его в палец, отдернул руку, слизнул выступившую капельку крови и снова потянулся к тайнику, чтобы на этот раз извлечь на свет большой кулон в виде виноградной грозди.
На электрическом свету люстры кулон брызнул хищными кровавыми всполохами, словно розовое марево легло на ладонь. Судорожно сглотнув, Николай Яковлев понял, что Павел Балуевский был прав. В печи яковлевского дома много лет хранился камень, который его друг назвал рубином Цезаря.
Решать с кондачка, что делать дальше, было совсем не в характере Николая Пантелеевича. Конечно, описанный Балуевским тайник и камень в нем действительно существовали, но вся остальная история также требовала подтверждения. После длительных раздумий, городской голова решил заказать тайное частное расследование, которое могло бы подтвердить рассказанную Павлом Дмитриевичем историю, проследить судьбу камня, а главное – ответить на вопрос, кто и при каких обстоятельствах перевез его из Питера в старинный русский город, соорудив для хранения точно такую же печь с секретом.
Надежный человек, который мог бы справиться с подобным заданием, у Яковлева на примете был. То, что сбор информации займет какое-то время, тоже понятно, тем более что наводить справки нужно было тихо, не привлекая внимания. До того как все разъяснится, камень нужно было держать в укромном месте, и немного подумав, Николай Яковлев принял самое разумное решение – вернуть его туда, где он лежал уже много лет. Лучшего схрона и не придумать. Захлопнув крышку тайника, Николай Пантелеевич, наконец, почувствовал себя спокойно. Решение принято, его оставалось только выполнить, а лишние волнения на пути к цели Яковлеву были несвойственны.
Глава седьмая
Ночь на воскресенье Лена провела без сна. Необычайно жаркий июнь прогрел квартиру, уходя, Лена опасалась, оставлять форточки открытыми, и воздух был душным, спертым. Вернувшись с еропкинской дачи, она чувствовала, что задыхается в четырех стенах. Митька спокойно спал в своей комнате, не испытывая из-за жары ни малейших неудобств, летний воздух колыхал занавески в открытом окне, а ей казалось, что даже простыни на кровати липкие и влажные, мятые и врезающиеся в тело, отчего спать совсем невозможно. Наверное, именно так себя чувствовала принцесса на горошине.
Время от времени Лена кидала взгляд на собаку, однако Помпон спокойно дрых в своей корзинке, лишь периодически выбираясь из нее на прохладный прямоугольник пола перед открытым окном и затем возвращаясь обратно. Мучительной ночь, похоже, казалась только Лене.
Конечно, нервы ее были натянуты до предела из-за драгоценного камня, который она фактически стащила из дома Яковлева. Даниным изысканиям и сделанным после них выводам она доверяла полностью, потому что ее друг был высококлассным профессионалом, умел работать как с драгоценными камнями, так и с информацией.
