Секретарь обратил к поповичу фасад, а там у него одна беспокойная мучительность и жестокая невысказанность. Так и не сказал ничего, ушел опять в надменном виде.
– А мы разве хотели его подвесить? – удивился Афоня.
– Вот и я говорю, – ответил Никитушка.
А Ерема заморским богатырям сообщает:
– Вот как у нас на Руси дела миром делаются.
Те проворчали что-то, да никто не разобрал, в каком смысле.
Тут Ерема обратно к милиции обращается:
– Видите, мы люди мирные, и возражений к нам у заморских служащих нет. Расходитесь теперь, что ли, чего вам за нами ходить.
Милиционерия половиной усмехнулась, а половиной тоже разворчалась, но начальник их тут же в единство привел:
– Да мне, – говорит и под фуражкой чешет, – эти господа заморские, по совести сказать, тоже чирей на заднице. За державу, понимаете, обидно.
И своих всех увел. А заморские богатыри в другую сторону потрусили.
Тогда Афоня пот со лба утер и говорит:
– Ох и трудная же это работа, родимую землю от супостата очищать.
А Никитушка на радостях свистнул в малую силу, и от этой радости с дома иноземного советника балкон обвалился. Ерема на поповича посмотрел да сказал строго:
– Не шали.
LII
Господин иноземный советник Дварфинк после такой унизительности к Кондрат Кузьмичу на другой день прибежал и все возражения с недовольством ему предъявил. А Кондрат Кузьмич его утешить ничем не мог и пребывал в рассеянности, оттого как в Кудеяре теперь разные толки ходили про восставший из дивного озера город. Кондрат Кузьмичу это было тревожно и невразумительно, а больше всего то, что кудеярцы всю свою квелость вдруг растеряли и будто угорелые стали, куда там Щекотуну до такой бодрости. А иные против заморских мастеров-умельцев возмутительно кричали и за отеческую доблесть, точно опять бунт какой затевали.
– Ваше население, Кондратий, – укоряет его советник Дварфинк, – переходит черту дозволительного непослушания, а вы не принимаете никакого действия.
– Да ведь я вас упреждал, – отмахивается Кондрат Кузьмич, – бессмысленный и беспощадный народ этот нужно держать в черном теле. А вы мне про мировую культурность излагать изволили, которая из бунта родилась. Теперь пожинайте.
– Ваше население слишком нафантазировано и предрассудно, чтобы доверять ему непослушание, – говорит господин Дварфинк, – теперь я это понимаю. На улицах толпа бредит каким-то чудом. Разительная бессмысленность. А вам, Кондратий, в таком положении никак не следовало бросать в тюрьму вашего соперника. Этим вы лишаете население свободного и разумного выбора.
Кондрат Кузьмич на это зубами клацнул недовольно.
– Я, – говорит, – разбойные рыла сажал и буду сажать как мне угодно.
– Это заказное дело с политическим духом, – отвечает советник, – вам нужно отказаться от него для следующих преобразований народной жизни.
– А вот не откажусь! – заявляет Кондрат Кузьмич и желтыми глазами азартно блещет.
– Если не хотите видеть вашего Горыныча здесь, отпустите его в Олдерляндию, на политическое убежище. Так вы не до конца потеряете свое лицо между культурными народами.
– Нечего ему там делать, – злобствует Кондрат Кузьмич, – с таким некультурным рылом. А в кудеярской тюрьме ему самое место.
– Мне кажется, – говорит тут советник Дварфинк, напустив холоду, – мы с вами вновь теряем консенсус, Кондратий. Мне нельзя далее оставаться в такой обстановке.
– Покидаете нас? – без интереса спрашивает Кондрат Кузьмич.
– Но я вернусь с усилением, – обещает советник. – Этого невозможно так оставить, ради всей мировой культурности.
– А с рабочими вашими что прикажете делать?
– С какими рабочими?
– А с перекачки. Разбежались по всему лесу, прежде шарахались, а теперь даже нападать стали на людей. Оголодались, должно.
Господин советник руками развел:
– Это дело вашей полиции, Кондратий. – И приложил напоследок с глубоким смыслом: – А вам я не посоветую забывать про зубную боль. Вам непременно понадобится доктор.
Кондрат Кузьмич на такое заверение только зубами клацнул, нижними костяными о верхние золотые.
После этого Гнома в Кудеяре больше не видели, ушел и забрал своих мастеров-умельцев, да за собой Мировую дырку захлопнул, будто и не было ее. Верно, напугались они там крепко нашего кудеярского непослушания. Либо, может, в новом Щите Родины светлые головы изобрели, как Дырку перекрыть.
А народ у нас хоть бессмысленный прежде был, но к вере отеческой с того времени потянулся и в монастырь Святоезерский всем миром вложился. Никакого там целительного курорта никто не желал, и про высушку озера слушать тоже больше не хотели. А как объявилось, что черные налетчики, всех лихорадившие, руины обороняли и все добро отнятое там же складывали, так из милиции отписанные жалобы на ограбления стали быстро утекать. Милиционерия сперва этого не осознала и противоречила желающим свою бумажку забрать, конфузы им строила. А все равно пострадавшие кудеяровичи на своем твердо стояли. Вот приходит один, которого побили и заморской автомарки лишили, и выкладывает, как на духу:
– Никто меня не грабил, граждане начальники, а это был взнос на святое дело и по доброй воле.
А ему говорят:
– Ваш разбитый нос, в протоколе записанный, тоже за святое дело пожертвован?
А он не сморгнувши отвечает:
– Всенепременно, за святое дело пострадать не жалко.
– А за что били? – спрашивают.
– Не сошлись характерами, – говорит, – дурные они, недоросли еще.
– А может, они брать не хотели ваш взнос? – подсказывают, насмехаясь.
– Может, и не хотели. Не помню я, граждане начальники, потому как выпимши был.
А таких много набралось, уже милиционерия возражать устала и рукой на это махнула. Все равно трем недорослям за душегубство отвечать.
А народное предание о черных лихачах от этого только усилилось и больше прославилось.
Кондрат Кузьмич теперь, наобратно, квелый сделался и на виду не показывался, одни обращения к народу через малых городских шишек посылал. Перво-наперво объявил про новый Щит Родины, который он, Кондрат Кузьмич, на месте старого по государственной мудрости возрождает. После Ерему с Афоней и Никитушку к награде приставил за подвиги перед народом, а Еремея главным в Щите Родины сделал и половину сундука из своего стабильного фонда пожаловал, чтобы светлые головы отныне в черном теле не сидели, а изобретали на славу отечества. Хотел и Афоню куда-нибудь в малые городские шишки произвести, да тот не согласился и в деревню ушел.
– Мне, – говорит, – землю пахать надо, потому как в ней моя сила.
