– Без нас ты бы сдох, – приветливо подсказал Гольц. У них с Гуревичем от напряжения и от работы тряслись руки и ноги, и только сейчас Гуревичу стало ясно, насколько рисковал отчаянный доктор Гольц.
– Точно! – воскликнул мужик. – Спасители вы мои! Жизнь подарили на блюдечке! Не знаю, чем отблагодарить вас, ребята… Пельменей хотите?
…Уходя, они просто из любопытства заглянули в холодильник этого человека. Тот, как на складе, весь был забит пельменями. Теми самыми: тридцать копеек пачка.
* * *
Ну и последнее – о мече Немезиды. Порой он приобретает странные очертания.
Эту семью знали на станции как родных. Во семейка была – каждый божий день вызывали бригаду, каждый божий день! Там супруга была с богатейшим приветом. Если муж что вякнет не по ней, или бельё вовремя не развесит, или ещё как её огорчит, она – шасть на подоконник и кричит на весь двор: «Не могу больше жить! Нет больше сил страдать! Щас прыгну, покончу с собой!». Голос пронзительный, и в нём – неизбывная мука. Этаж у них третий, но ленинградский третий, высота птичьего полёта. Муж вцеплялся в подол её платья или кофты, тянул супругу обратно в комнату, та визжала, лягалась, царапалась… А двор гулкий, и эхо отменное, трели этой порывистой дамочки тревожили мирное население окрестных домов. И кто-то из соседей непременно звонил в скорую. Та приезжала, суицидальной дуре вкалывали седуксен, мужика бинтовали. Короче, эта семейка всех задолбала…
Однажды вызов пришёлся на дежурство бригады Гольц – Гуревич. Те приехали, стали разбираться по ситуации. Они только из приёмного покоя: дядьку с тяжелейшим инфарктом еле довезли, с кислородом. А тут вот эти голубки, значит… разнообразят свою интимную супружескую жизнь. Нескучная всё же у нас работа!
Несчастный подкаблучник, до крови разодранный хищными когтями супруги, стоит и оправдывается, как двоечник перед директором школы: опять он жену расстроил, опять она вспрыгнула на подоконник (Гуревич всерьёз заподозрил, что эта Ассоль, гибкая, как кошка, имеет разряд по спортивной гимнастике), опять на весь двор вопила: «Не вынесу этой проклятой жизни! Щас прыгну я, прыгну, покончу с собой!» И он привычно повис на платье, как матрос на парусах.
– Видите, руки мои, – уныло бубнил, – ещё старые царапины не зажили…
– Ты напрасно так переживаешь, пацан, – заметил доктор Гольц, гоняя в губах «беломорину» и сочувственно осматривая шкуру, практически снятую с этого медведя. – Твоя супруга – классическая истеричка. Она просто манипулирует тобой. Никуда и никогда она не прыгнет. Можешь проверить: как в другой раз вскочит на мачту, примется выступать, ты ей так и скажи: «да прыгай на здоровье, любимая!» Увидишь: постоит и слезет, как побитая. Разом отучишь её от показательных выступлений.
…И что б вы думали? Не когда-нибудь, а на другое утро эта кошмарная баба вновь прицепилась к своему несчастному супругу: он газетку с картофельной шелухой, понимаете ли, вовремя не выкинул. Вспрыгнула на подоконник и за своё: «Не хочу больше жить! Нет сил терпеть страдания от этого человека! Покончу с собой, прыгну! Прыгну!!!»
А супруг ей, согласно прописанному доктором рецепту: мол, давай, Маня, прыгай. Установи рекорд.
И она прыгнула, и установила. И какой рекорд!
Между прочим, это накатанный сценарный ход, избитый кадр множества американских кинокомедий. Эпизод дорогостоящий, мобилизация всей съёмочной группы; ставится с каскадёром, снимается по возможности одним дублем, хотя редко так выходит. В общем, сложная постановочная работа.
А эта летучая падла сыграла трюк за один присест!
Тут вот в чём дело: в тот день в квартиру этажом выше переезжала одна бакинская семья. Люди состоятельные, торговые, перевозили они всю любимую старинную мебель, включая четверых абреков, которые эту мебель перетаскивали. Ну как можно бросить в квартире антикварную кровать красного дерева с пружинным матрасом, на котором спали все предки Мамедовых ещё с 1914 года! Бабушка с дедушкой, потом родители, потом и сами взрослые дети – а матрасу хоть бы хны! Один только раз пружины перетягивали, в том году, когда Сталин умер. Эти пружины были – ну просто на века, ещё на пять поколений семьи Мамедовых. Так что четыре абрека с величайшим тщанием, неторопливо и бережно проносили на своих плечах драгоценную кровать, как рабы – паланкин с дочерью падишаха.
Под сакраментальным окном они оказались именно в тот момент, когда…
…понятно, да? Нужно ли продолжать?
Впрочем, нужно. Весила наша героиня, можно сказать, как подросток, женщинка была крохотная, в весе птичьего пера – никого не убила. Но ключицы сломала всем четверым абрекам. Да и это ещё не всё. Те – ребята молодые, крепкие, ну и от перелома ключицы никто ещё не помирал; а вот несчастного мужика, супруга её, очень жаль: ведь эта бешеная баба, нырнув с подоконника, вернулась в кадр – возникла в окне как укор потрясённому супругу.
– Да-а… – говорил Гольц, затягивая галстук и снимая ворсинку с рукава синего пиджака, уже готовый устремиться в любовный омут, уже прокатывая в лёгкой чечётке пивные набоечки, перебирая копытцами, ум-ца-ца, уп-ца-ца. – Да уж, делали раньше мебель на века: какие невероятные пружины в той чудесной кроватке, а? Прям цирковой батут, а не кровать! Теперь вообрази кино: она взлетает и парит в стратосфере двора – волосы дыбом, глаза из орбит… Понятно, что бедняга получил инфаркт на месте. Получается, вышло двойное везение гадине.
Это тебе – везение, хотел возразить Гуревич. Это тебе повезло, что некому вспомнить имени-фамилии доктора, давшего столь полезный медицинский совет… Но промолчал. Отдавал себе отчёт, что не только Гольцу на сей раз подфартило. Повезло и ему, Гуревичу, как свидетелю и соучастнику преступления.
– С другой стороны, – заметил Гольц, – тут тебе не Америка: судебные иски докторам выкатывать. Что с нас, лепил советских, возьмёшь, кроме штопаного презерватива? Не-ет, я считаю: имеешь такую отчаянную супругу, любительницу, знач, полетать, – будь готов к любому подарочку судьбы, к любому, так сказать, па-де-де, фуэте и повороту на ножке. – Он подмигнул, крутнулся и отцокал подковками: … гольц… гольц… голь-ца-ца! Ум-ца-ца… уп-ца-ца…
«Папа пришёл!»
Они случайно столкнулись в буфете мединститута и, несмотря на долгую разлуку, мгновенно узнали один другого. Вернее, Тим завопил через головы: «Сенька!!!», а Гуревич сдачу побросал и метнулся в конец очереди, потому как кто ещё, кроме Тимки Акчурина, мог так позвать его, дружка старинного-разлюбезного?!
Они облапили друг друга, как два зека-кореша, отбывших срока́ в разных лагерях (да, собственно, так оно и было), и в этот день на занятиях их больше никто не видал. Шлялись до ночи, накачались пивом, чуть не ввязались в отличную драку… То и дело останавливались, ахали, пялились друг на друга: нет, но какое совпадение – выбранная обоими медицинская участь?! какая приманка судьбы, возвращение на круги своя!
Нашли друг друга, чтобы больше не разлучаться. Горячая их детская дружба словно и не прерывалась; вообще казалось странным – как это взрослому миру удалось их разлучить? Оба книгочеи были запойные, оба к медицине относились как к посвящению, оба ценили розыгрыши и подставы, а разговаривая, вернее, перебрасываясь репликами, напоминали две туфли доктора Гольца, запущенные в чечёточный круг. И вскоре бывалый фельдшер Гуревич привёл друга Тима всё на ту же подстанцию скорой, на Петроградке, где и дальше крутилась-вертелась их совместная жизнь.
