– Ну что ж, Марькирилна… – сказал приветливо и бодро, – давайте попробуем почесать вашу ногу.
Старуха высунула из-под одеяла заскорузлую конечность древней курочки-рябы, Гуревич присел на край её пролетарской койки и принялся чесать и чесать эту ногу под протяжные старухины стоны, какие могли бы издавать раненые в полевом госпитале. На Люду он старался не смотреть, та притихла, вытаращив глаза на это странное лечение.
Гуревич чесал и чесал старухину ногу; долго чесал, старуха стонала от наслаждения. Что там думали соседи за дверью – их личное собачье дело. Более странного вызова в его практике не было, как и более действенного лечения.
– Доктор, вы – кудесник! – заявила сияющая Марькирилна.
Вся её биография, пристрастия, вкусы и прочие события жизни были вызнаны и обсуждены Гуревичем в процессе длительной физиотерапевтической процедуры.
Она поднялась, накинула халат, услала их с Людой руки мыть, а затем, притащив из кухни вскипевший чайник, часа полтора поила их чаем с бубликами да с такими видами варенья, о которых они раньше и не слыхивали.
Снег за окном валил космами, завивался ручьями, а потом и вовсе залепил все окно. Они сидели, пили чаёк, пробовали ещё вот ореховое, а ещё вот айвовое, вылавливая апельсинные дольки, намазывая маслом бублик, разрезанный по поясочку, причмокивая, жуя и глотая ароматную сладость: наслаждаясь…
С Людой много лет спустя они столкнулись на тель-авивской набережной, куда Гуревич вывез гулять и купаться жену и небольших тогда сыновей. Люда приехала туристкой в гости к подруге. Обрадовались оба так, будто на Марсе столкнулись. Повспоминали годы молодые, подстанцию на Петроградке. Припомнили, конечно, и тот вызов, когда доктор Гуревич сосредоточенно чесал лапу Курочке Рябе, а она потом угощала их чайком с шестью видами варенья. А за окном – метель, метель… Сон, сказка!
Дружно сошлись, что это был лучший вызов в их совместной медицинской практике.
* * *
Годы работы на скорой вспоминались ему потом сквозь метельную взвесь. Странно это… Ленинград, конечно, не Сочи, не Гагры, но и там лето бывает. С комарами, морошкой, грибами, речками-озерами и прочими дачными увеселениями. И такая жара случается, что трижды по́том умоешься, пока на вызове нужный адрес отыщешь. Да и в детстве лето частенько случалось: два года подряд папа устраивался врачом в Дом творчества писателей Комарово – за стол и ночлег. Сыночка, понятное дело, он брал с собой в виде довеска, и Сеня, как довесок, спал там на биллиарде. Между прочим, в дальнейших своих жизненных ночёвках с нежностью вспоминал тот зелёный суконный простор и упругий подскок надувного матраса. Вот где было раздолье для сладких летних снов!
Бывало, бывало лето в его ленинградской жизни.
А вот поди ж ты: памяти не прикажешь декорацию сменить. Память его металась от сугроба к сугробу, продираясь в карете скорой помощи по обледенелым дорогам, сквозь метельную кисею, увязая в снежных заносах, буксуя в рытвинах… Впрочем, фольклор бывалых врачей неотложки многим знаком – все мы либо врачующие, либо врачуемые. Опять же, писатели не чураются разных забавных врачебных историй: отображают художественно. Тема популярная и сильно амортизированная.
Однако новогодняя нота и в этой подержанной саге занимает особое место.
Время, сами понимаете, какое: праздничные застолья, нарядные ёлки, любовь-морковь, ревность-измены, Шекспир и Толстой…
…и тысяча и один вызов. А были ещё бедолаги, кто застревал на той стороне Невы.
Однако врачи скорой помощи умудрялись отметить этот праздник по-человечески; умудрялись, несмотря ни на что, урвать свой кусочек удовольствия за наспех собранным новогодним столом, под искусственной елкой-гномом на подоконнике. Примерно за полчаса до двенадцати диспетчер начинал придерживать вызовы – если, конечно, то был не кинжал, торчащий из молодой груди.
Диспетчер слегка тормозил машины, и все бригады мало-помалу съезжались на станцию. А там их ждал салат оливье, какие-нибудь сосиски, огурчики, стопарик водки, бутыль шампанского, ну и торт, а что… На такие праздничные дежурства загоняли всех холостых, безответных – в общем, говорила Катя: «отпетых идиотов, вроде Гуревича».
На скорой в основном работали молодые доктора с водителями предынсультного возраста. Водители себе сами устраивали тихий Новый год. У них в машине – печка, телевизор маленький от антенны, все милые дела. Приехали на вызов, устаканились, а дальше доктору – докторово: тот вошёл в подъезд и сгинул, можно сказать, на час. Уж час как пить дать провозится. А водитель уютно себе празднует, смотрит новогодний «Голубой огонёк», чем-то закусывает.
Так вот, новогодняя ночь, время праздничных застолий…
Девушки торопливо строгают на салат оливье морковь и картошку, телевизор готовит бой курантов и очередную правительственную речугу. Бригады возвращаются на станцию одна за другой. («Гости съезжались на дачу…» – этой пушкинской фразой папа из года в год встречал в дверях квартиры родственников и друзей, приглашённых на очередное празднование).
Вдруг минут за сорок до боя курантов – вызов. Соседки звонят: там тоже орёт телевизор, звучат возбуждённые голоса, что-то звякает, что-то хлопает. «Что?! Что?! Нельзя ли погромче?!» – «Эй, вы, потише, до скорой дозвонились!»… В общем, девицы-соседки обеспокоены, им кажется, что Лидии Марьяновне плохо. Дверь в её квартиру приоткрыта, и оттуда слышен плеск воды. «Так загляните же, чёрт возьми, и проверьте!» – «Ой, нет, мы бои-и-и-мся, – всхлипывает девушка. – Приезжайте скорее!»
И Гуревич, сердобольная душа, пожалев свою фельдшерицу Люду, прыгает в машину и выезжает на вызов один с водителем.
Дом старый, петербургский. Этаж пятый, значит, по высоте – как девятый. А лифта никто не приготовил, а лестницы высокие-крутые, на площадках – пустые ниши для сгинувших в революцию благородных статуй. На втором этаже даже два зеркала сохранились, на третьем – кусочек витража: бледная лилия в тусклом золоте поздней осени. Поднимается Гуревич на пятый, проклиная свою мягкотелость, своё желание выскочить добровольцем из любой шеренги. Дверь в квартиру действительно приоткрыта, и где-то там, в глубине, действительно журчит и льётся вода.
А Гуревич, повторяем, один, темно ему и неуютно. Некстати вспоминает он заветы доктора Гольца. Тот всегда с фонарём ездил – увесистым, на четырёх больших батареях. Говорил: обязательно надо такой иметь, мало ли что в подъезде тебя ожидает, может, света нет, может, наркуши подстерегают на ложном вызове, охотники за нашим чемоданчиком. Так в случае чего фонарём и отбиться можно.
Гуревич входит и, шаря по стене в поисках выключателя, не находя его никак, ощупью продвигается на отдалённое бульканье и на жёлтую щель под дверью ванной, откуда струится пар и льётся на пол вода. И рывком открывает дверь, чтобы, если уж труп, так одним махом.
В ванне плавает старуха.
Гуревич бросается, перекрывает кран, вытаскивает пробку слива, щупает пульс, оскальзываясь пальцами на мокрой морщинистой коже. Старуха живая, но без сознания.
