Старуха, в общем, как старуха. Зрелище так себе… Гуревич приподнимает ей веки – одно, другое. Так и есть: зрачки разные. Один расширен, другой сужен. Короче, инсульт. И одному ему старуху точно вниз не стащить. Водителя звать – себе дороже, его водитель Володя и сам после первичного инсульта. Надо срочно вызывать неврологическую бригаду. А через полчаса – куранты, петарды и праздничные вопли; на станции девушки уже настрогали салат и сейчас, поди, открывают бутылку «шампани» – проводить прожитый в трудах и дежурствах год. И это значит, коллеги его просто растащат на органы. Да ведь делать нечего!
Гуревич звонит диспетчеру, объясняет ситуацию. «Лично я тебе не завидую, – говорит тот, – … ну, ладно. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. Посылаю неврологическую».
И минут через пятнадцать, в течение которых Гуревич мечется по квартире, сдирая с кровати одеяла, хватая подушки, укутывая и пристраивая поудобней бедную женщину, приезжает бригада, врач, фельдшер. Пожилой невропатолог Крючник, злой как чёрт: «Ты что, Гуревич, совсем ох. л – устраивать тут инсульты накануне первого стакана! Ты, кажись, и в прошлом году такие номера откалывал. Ты что, маньяк, Гуревич?»
Однако смотрит сам… да, зрачки разные, деться некуда, инсульт. Теперь: старуху надо как-то стаскивать вниз и везти в больницу.
Сообща, втроём они вытягивают из ванны грузную старую женщину, чем-то обтирают её, оборачивают, чем-то укрывают… Расстилают на полу сложенное одеяло, подтаскивают, укладывают, наматывают на кулаки концы, поднимают и тащат, пыхтя, из квартиры под соответствующие восклицания.
А на лестничной клетке стоят соседки с праздничными бокалами в руках, переживают, охают и провожают процессию круглыми от ужаса глазами. «Да, – говорит им галантный Гуревич, – и такое бывает… С Новым годом, девочки!»
А у него ботинки мокрые и – чёрт бы их взял – скользят на стёртых временем пологих ступенях. И на пролёте с третьего на второй этаж он поскальзывается, упускает свой край одеяла, старуха заваливается на бок, падает, ударяется головой о перила… И что-то мелкое-звонкое скачет по ступеням вниз и остаётся лежать на нижней ступени, страшно голубея: глаз!
…Никогда не стоит устраивать себе баню в нормальной городской ванной, наставлял впоследствии Гуревич своих пожилых пациентов. При известных обстоятельствах запросто можно сомлеть. Люди и не в таких водоёмах топли по недоразумению. Тут не то что глаз, тут жизнь можно потерять…
Но всё это было годы спустя, и в другой стране, где потребность в высоких температурах у населения сильно снижена и вообще не является яркой чертой национального характера.
А старуха та – ничего, выжила и даже не сильно ушиблась. Наоборот, от встряски и холода очнулась и очень удивилась, обнаружив себя в центре мужского новогоднего оживления. Глаз подобрали, помыли, вставили на место. Она даже довольна была: столько докторов вокруг неё суетилось! Как хлопотали! И укольчик свой получила – на всякий случай. Нет худа без добра.
Вот кто действительно пострадал, так это доктор Гуревич: ему месяца два потом снились кошмары: как спускается он по тёмной лестнице без фонаря, а под ногами хрустят, хрустят, хрустят голубые глаза неисчислимых старух! Целые россыпи голубых стеклянных глаз с осуждением смотрят на чёрные «скороходовские» говнодавы Гуревича. Он просыпался с криком…
Он вообще часто кричал по ночам, мучительно пытаясь пробудиться не столько от очередного кошмара, сколько вообще – от всей этой немыслимой жизни.
Жена Гуревича Катя любила повторять, что, окажись она после смерти в аду, это её бы ничуть не смутило и не испугало. Ибо она уверена: так страшно, как кричит во сне её муж, не кричит ни один адский грешник. «Но я-то в рай попаду, – добавляла она при этом, – должны же меня как-то премировать за этот пожизненный подвиг…»
* * *
Зима всё же – противоестественное время года. Особенно в питерских широтах. Мозг дремлет, не желает подчиняться колебанию суток. Желает спать, как медведь, и проснуться с первыми клейкими листиками в Ботаническом саду.
Скорую, бывало, граждане останавливали прямо на улице. Указывали – вон там, в парке, мужику плохо. Или: в подъезд загляните, голубчики, там, кажется, бабулька перекинулась.
Однажды зимой – Гуревич возвращался на станцию с какого-то вызова – машину остановили две тётки: «Ребята, там, на скамейке девушка сидит, говорит – плохо ей. Гляньте, а?»
Гуревич выскочил и побежал в скверик по направлению, указанному тётками. Да, прямо на снежный наст осела девушка лет двадцати – миловидная, бледная, в меховой шапке а-ля Барбара Брыльска, в голубой шубке колоколом. Голова запрокинута, и глаза прикрыты. Гуревич подскочил, схватил руку: пульс учащённый… Она глаза открыла и смотрит с такой доверчивой надеждой: спасибо, доктор. Спасибо!
– Что с вами, голубушка?
– Голова закружилась, – говорит, – и подташнивает…
– Вы чем-то болеете? В смысле, хронические болезни есть – диабет, астма?
Она пожала плечами:
– Да нет, – говорит, – у меня только вегетососудистая дистония с подросткового возраста.
Да, был такой модный диагноз в советской медицине, означал все, что угодно. Ну, рассуждать да проверять тут некогда, это дело такое-всякое. Девушке дурно, пульс учащённый – везём в приёмный покой!
В приёмном покое Гуревич бережно передал девушку знакомому дежурному врачу, сообщив вполголоса, что это «нечто, похожее на дистонию». А тут и новый вызов подоспел, он и умчался дальше.
Вызовов в тот день у них было – вагон и тележка. В основном зимние происшествия: переломы, вывихи, ушибы – в те годы дворники с лопатами становились уже историческими персонажами. Но случились и два инфаркта, один аппендицит и один первичный инсульт.
Часов этак через пять-шесть Гуревич с очередным больным оказался в том же приёмном покое. Поймал знакомого доктора:
– Как там моя «дистония»?
– Хорошо! – ухмыляется доктор. – Два часа назад родила пацана.
Ну и скрывать он, конечно, этот случай не стал. Всем раззвонил, сука, как Гуревич привёз дистонию рожать. Позор на всю неотложную вселенную. А как ты тут чего заметишь – в такой шубке? Та тоже, дура бестолковая: спрашивают тебя, что с тобой, прямо отвечай: караул, рожаю! А то: «дис-то-ни-ия»!
Долго потом его называли «дистония на ножках».
Да хрен с вами! Проехали…
Пронеслись, прокрутились в махристой зимней свистопляске персонажи рождественского вертепа.
* * *
Много лет спустя, оказавшись с Катей в Париже, он по своей застарелой страсти поехал на Porte de Clignancourt, известный блошиный рынок. Планировал погулять, поглазеть на разную старинную красоту, может, и прикупить чего, пока у жены хорошее настроение. Потом завести Катю в тамошний смешной ресторанчик – тесновато-домашний, перегруженный лампами-люстрами, со старыми афишами по стенам, с кривыми бамбуковыми этажерками, сплошь заставленными букинистическими изданиями. Со стареньким фортепиано в углу – костяные жёлтые клавиши, медные, сто лет не чищенные подсвечники. Дело в том, что одна пожилая тётка ежевечерне пела там репертуар Эдит Пиаф, которую Катя с молодости обожала.
