«Как подымался жадный вал, Ему подошвы подмывая, – кричал папа, размахивая руками, не обращая внимания на оборачивающихся прохожих, – Как дождь ему в лицо хлестал, Как ветер, буйно завывая, С него и шляпу вдруг сорвал».
Сеня плакал от сострадания к судьбе Евгения. Папа радовался и говорил, что эти слёзы – дань великой поэзии, слёзы очищения искусством. «Расти, ввысь расти!» – кричал папа…
Когда с одной из таких познавательных и очистительных прогулок Сеня вернулся зарёванным в хлам, мама устроила страшную головомойку «одному чокнутому пушкинисту», и тематические выходы в свет на время прекратились, а потом завертелась школьная жизнь и прочая каторга принудительного советского детства. Однако ходить мимо легендарного памятника Петру Первому впечатлительный Гуревич так и не полюбил, каждый раз предпочитая сделать крюк.
…Он собирался культурненько прикорнуть на скамье, потом плюнул на приличия: опустился в траву и сидел так, разминая в пальцах сорванный одуванчик, слепо грея лицо на слабом тепле, глубоко вдыхая цветочные и травные запахи, наслаждаясь бегством от своей перегруженной жизни, тишиной, птичьим потренькиванием и чирканьем, – абсолютным покоем в каждой клеточке тела… пока не уснул: не помнил, как завалился на бок, вытянул ноги и улетел под слабым ветерком.
* * *
В больницу вернулся вечером, слегка помятый, но бодрый: выспался впервые за долгое время. И настроение было ответственное и боевое: всё-таки первое дежурство на работе, его, так сказать, профессиональный дебют!
Никто его не знал. В холле толстая санитарка со шваброй разогнулась и окликнула: а вы кто такой?
– Я новый доктор, – сказал Гуревич.
– А, доктор, ну, милости просим…
И сразу же выяснилось, что ночью покемарить не удастся: сегодня больница работала «на город» – то есть в общегородском графике принимала больных по скорой помощи. Гуревич подобрался: он знал, как выглядит психиатрический больной, доставленный по скорой.
Обычный «домашний» пациент являлся в больницу с направлением из ПНД самостоятельно или в сопровождении мамы-жены-бабули. Ты его осматривал, ставил «диагноз при поступлении», режим выбирал – строгий или общий, иногда ставил отметочку «суицид», если бедняга пытался прервать свои удовольствия на нашей бренной земле. Ну и далее пациента мыли-брили-переодевали в больничное и отводили в соответствующее отделение, в райские кущи, к которым он был, собственно, подготовлен и все о них понимал. Дверь отделения за ним запиралась на контрольный ключ, а судьба его с той минуты зависела исключительно от опыта и душевных качеств лечащего доктора.
Психиатрический же больной, поступивший по скорой, это, как правило, острая форма, буйный и опасный вариант – делириум тременс. Говоря попросту, белая горячка.
Так что с самого вечера пошёл у Гуревича интенсивный конвейер. Принимал он с медсестрой Машей – симпатичной, но очень говорливой. Интеллигентный Гуревич сначала развёрнуто ей отвечал, потом отрывисто давал указания, потом только хмыкал. А кроме них одна лишь толстая санитарка возила шваброй по полу.
Буйных больных привозили упакованными, «на вязках» – их пеленали уже в психиатрической перевозке, фиксируя широкими брезентовыми ремнями. Как схватили, так и завернули, есть приёмчики у бывалых санитаров. Заворачивали порой вместе с разными предметами, которые больной держал в руках на момент приступа. (Когда много позже Гуревич покупал детям «киндер-сюрпризы», те как раз и напоминали ему спелёнутых безумцев с неожиданными начинками в коконе.)
…Он привык соблюдать в этом сугубую осторожность с тех пор, как однажды в ординатуре стал свидетелем внезапного сюрприза. В группе студентов он оказался на приёме у профессора Крамера. Небольшой стайкой – в белых халатах, в колпаках – они благоговейно толпились чуть поодаль от профессора. Крамер, Аркадий Леопольдович, светило отечественной психиатрии, был похож на молодого Луначарского: лощёный, бородка клинышком, знаменит был в международном масштабе, лекции читал в европейских университетах. И – вот совпадение! – клиника в тот день тоже работала «на город».
– Ну что ж, – сказал профессор Крамер, – сейчас мы увидим, как скорая помощь взаимодействует с больницей и пациентами.
Взаимодействие выглядело вполне брутально: распахнулась дверь, и два бугая-санитара втащили в комнату мужичонку, спелёнутого, как египетская мумия. Втащили и стоймя поставили перед профессором.
– Боже мой, божжже мой… как так мо-ожно! – пропел профессор Крамер. – Это же человек – в первую очередь! Это че-ло-век! Со своей душой, своей историей, эмоциями… Немедленно развяжите!
– Доктор… он же буйный.
– Прекратите! – вскипел Крамер. – Как вам не стыдно! К каждому больному можно найти подход, отыскать слова, которые тронут душу и дойдут до сознания. – У Аркадия Леопольдовича был исключительный голос: певучий, гибкий – заслушаться можно! Весомый козырь для психиатра. Приметливый Гуревич подумал в тот момент: не может ли быть, что профессор красуется перед молодняком? – Каждого человека можно убедить, для этого и существует логика, опыт и талант врача. Развязывайте!
– Ну, дело ваше, – вздохнул бугай-санитар, и они с напарником принялись распаковывать пациента, ослаблять и разворачивать брезентовые ремни. Когда раскрутили до конца, открылась картинка: руки на груди, в руках – топор.
Профессор отпрыгнул назад, отдавив ноги студентке, от чего оба завизжали дуэтом – студентка от боли, Крамер от ужаса:
– Быстро завязывайте!!! Да скорей же, скорее, идиоты!!!
…Гуревич с трепливой Машей часа за полтора успели принять нескольких буйных больных: вкалывали в задницы аминазин и определяли в наблюдательную палату. За то же время Гуревич познакомился с биографией, убеждениями, историей первой любви и подробностями недавней гинекологической операции своей медсестры…
Вдруг дверь из коридора распахнулась, и размашистыми шагами в приёмный покой ввалился лохматый мужчина с отёчным лицом.
– Здоровеньки булы! – произнёс он мрачно-игриво; воспалённые глазки его бегали, как красные мыши. – Значит так, доктор: капельницу мне с физраствором, с глюкозкой, с витамином С, можно мочегонное добавить для форсированного диуреза. Скажем, лазикс…
Гуревич молча смотрел на пришельца. Больница была закрыта, в сущности, по тюремному протоколу, попасть сюда можно было только на карете скорой помощи или со своим контрольным ключом. Тогда откуда взялся этот тип?
– А вы кто такой? – спросил он в замешательстве.
– Так, диспут закрыли, хайло на замок. Слыхал, что я сказал? Сто раз повторять не стану. Ставь капельницу, и хорошо бы седуксен добавить. Я десять дней не могу из запоя выйти.
Гуревич ещё две-три секунды смотрел на сизого лохмача, потом обернулся к медсестре:
– Маша, кто это?!
– Ой, да это Ванька! – Она махнула рукой.
– Ванька?!
