Во бабка же, а! Типичный случай делирия. Ничего, ребята и не таких вязали: сшибли, упаковали вместе с ножом, отволокли в машину, повезли в приёмный покой, сдали… – порррядок!
…Корпусом ребята ошиблись. Бывает… Понаставили этих корпусов, как в римской армии, – нет чтобы коротко и ясно жильё нумеровать: улица, дом, квартира. По-человечески, по-русски: улица, дом, блять, квартира!!!
Родственники искали мамашу неделю. А когда нашли, та уже очень тихая была. Сидела на койке, накачанная нейролептиками по уши, внимательно стенку изучала.
Охо-хо… что тут скажешь…
История нехорошая и разбиралась, конечно, начальством в верхах. И все действующие лица получили, конечно же, по шапкам, но…
…Но кто это из знаменитых политиков заявил своему парламенту: другого, мол, народа у меня для вас нет? Ну нет у нас для вас других психиатров!
Медики, как и прочие смертные, подвержены смене настроений, магнитным бурям, перепадам температур. Они зависят от семейных потрясений, бессонницы или уровня спирта в крови. Пусть даже они детально знают систему кровообращения или могут, скажем, грамотно поставить вам клизму – всё равно они ведомы разными чувствами и желаниями, а мир рассматривают сквозь тот же невский туман или белёсый иней.
И да, психиатрия – область, в которой никто ничего не понимает. Мама была права: никто до сих пор не знает, что такое человеческий мозг и что в нём творится. Почему фантазии писателя рождают великие произведения литературы, а фантазии сумасшедшего могут взорвать атомную электростанцию? И хотя психиатр получает надбавку к зарплате и имеет двухмесячный отпуск, надо помнить, как легко потеряться в этом лабиринте и как чертовски легко поменяться местами с пациентом.
* * *
Например, с той же бригадой случилась ещё одна поучительная история. Но уже не трагическая, а смешная. Хотя с чьего насеста глянуть…
Пришёл к ним новый водитель, тоже демобилизованный из пятого круга ада. Парень толковый, влюблённый в механику, готовый всю дорогу обсуждать коленный вал, главный топливный жиклёр, клапан всасывания ускорительного насоса, карбюратор… и далее по прейскуранту.
Ну ездят они, ездят по вызовам, и стоит ли говорить, насколько опасна и тяжела эта специфическая область работы скорой. Водитель, Артём его звали, оказался конфликтным типом, а хуже этого в нашем деле не бывает. В бригаде надо дружить, особенно в такой сложной бригаде, когда каждый должен быть начеку и страховать товарища. А тут, что ни слово врача – этот самый Артём возражает, поправляет, встревает или артачится. Утомил он всех своим склочным характером!
И как-то зацепились они с доктором языками до жёсткой ссоры. Вернее, водитель совсем оборзел – сидит, разглагольствует: «Вы тут развалились, пальчиком мне указываете, а я весь день баранку кручу. У меня – напряжение, настоящая работа. Вам только языком молоть».
Врач, тот самый интеллигентный-пьющий Николай Бенедиктыч Синяков, молча сидел и слушал. Парень от его молчания раздухарился и понёс, и понёс по кочкам уже всех подряд…
И тогда доктор негромко так говорит:
– Я бы не советовал тебе ссориться с психиатрами.
– А хули ты мне сделаешь! – отвечает тот, не оборачиваясь. Доктор улыбнулся и промолчал.
Привозят они пациента в больницу, доктор сопровождает больного в приёмный покой, а бригада в машине сидит, ждёт: скоро ехать на обеденный перерыв.
Николай же Бенедиктыч сдал больного чин-чинарем и невзначай так говорит дежурному врачу:
– Доктор, знаете, мне кажется, с нашим водителем что-то неладное. Мания какая-то автомобильная, зацикленность на теме: что ни слово, то карбюратор, карбюратор… Не посмотрите ли его?
– Конечно, коллега, – отзывается тот. – Присылайте вашего водителя, глянем, что с ним.
Врач возвращается к машине, где сидят и уже матерятся от нетерпения трое голодных бугаёв, и говорит водителю:
– Артём, там у доктора Творожникова в «жигуленке» что-то с карбюратором приключилось. Ты же в механике – ас. Пошёл бы, глянул на минутку, помог человеку, а потом уж поедем обедать.
– Вот так-то! – говорит водитель торжествующим тоном. – Как что с карбюратором, так Артёма зовём, а как повыпендриваться, так Артём – козёл отпущения.
И идёт вразвалочку в приёмный покой, довольный, что оказался в центре внимания и проучил зануду-лепилу. Находит там доктора Творожникова и прямо к нему, да нетерпеливо так, требовательно:
– Ну чё тут с тачкой у вас стряслось?
– Спокойненько-спокойненько, – отзывается доктор, – не будем нервничать.
– Хули мне тут нервничать! Я жрать хочу, мне на обед ехать. Давай по-быстрому показывай, что за херня у тебя с карбюратором…
…Проходит полчаса, сорок минут… Голодные фельдшера матерят всё на свете: ребята рослые, жрать охота. Наш Николай Бенедиктыч выжидает ещё чуток, снова идёт в приёмный покой. И к доктору:
– Ну как там мой водитель? Где он?
– У вашего водителя, коллега, дебют шизофрении, – докладывает дежурный врач. – Он вдобавок ещё и буйный. Вон, сидит в тигрятнике, возбуждение на пике… картина типичная.
Николай Бенедиктыч подходит к клетке, в которой бьётся его водитель.
– Ну что? – спрашивает.
– Ну, сука! – тот при виде доктора аж зубами заскрежетал. – Сука, я выйду, узнаешь почём…
– А ты так и не понял смысла урока? – доброжелательно, ласково даже спрашивает его доктор Синяков. – Говорили тебе, дураку: не надо ссориться с психиатрами.
* * *
Года через полтора полноценной психиатрической практики Гуревич, если б захотел, мог бы стать душой любой компании, рассказывая (без имён, разумеется) о маниях, причудах, высказываниях и поступках своих пациентов. Они были невероятно разнообразны и невероятно смешны. Но Гуревич даже Кате не рассказывал о своих больных. Правда, она всегда замечала, когда он возвращался домой подавленным или, как ей казалось, непривычно грустным. «Гуревич, – спрашивала грозно, – ты чего это у меня квёлый такой?». У Кати была смешная старомодная привычка целовать его в плечико. Подойдёт, клюнет в худое плечо: «Эй, Гуревич! Ты у меня чего-то скис совсем?».
Было, конечно, было от чего скиснуть. Хотя на работе Гуревич держался молодцом, слыл внимательным к пациентам. Унаследовал от отца глубокий задушевный баритон, и, хотя стихов не декламировал, больные как-то успокаивались после беседы и стремились встретиться вновь, рассказать доктору всё, что их мучило. Гуревич слушал, участливо глядя в лицо больного, кивая и никогда никого не прерывая. Ещё у него была манера брать руку тревожного пациента в обе ладони и как-то её потирать, пожимать, успокаивать.
Душевнобольные женщины широкого диапазона возрастов писали ему любовные письма.
Разные, разные лица сопровождали его дни – ну и ночи, конечно. Проснёшься в три часа ни с того ни с сего, лежишь, бревно тоскливое, – прислушиваешься, как сопит во сне Мишка. Как уберечь ребёнка от всей этой муторной бодяги, на пороге которой стоит он – маленький, в синих трусиках, – и таращит глаза в гулкую темень под названием жизнь?
