* * *
Водитель Элиша бен Шмуэль аль-Хафиз на сей раз повествовал про Давида, который прятался от Саула – не здесь, в наших краях, а немного дальше – в Иудейской пустыне.
– Там же скалы, и пещер до хрена, если ты там бывал, видел. И Саул с отрядом рыскал в горах, искал Давида. Тут ему вдруг приспичило по-большому. Знаешь, как бывает: невтерпёж, и все тут! Может, за завтраком чего съел. В общем, нырнул в пещеру, присел… А это была пещера, где как раз Давид и прятался. Сечёшь? Ушлый парень этот Давид – прикинь: мог царю запросто башку снести, пока дед тужится. Раз! – и вопрос о царстве решён. Но он подкрался и мечом отсёк лоскут от плаща, на будущие разборки: мол, смотри, батя, мог тебя прихлопнуть, пока ты срал, но я типа преданный. Сечёшь?
Гуревич прикрыл глаза, вспоминая, как летел по воздуху по школьной беговой дорожке, спасаясь от Валеры Трубецкого; как потом строчил за него девочкам борзые записки, – хитроумный Давид, доказывал чистоту помыслов… Ну что, подумал: вполне апробированная, вполне обжитая изложница.
Кстати, Гуревича по-прежнему били. Вернее, он по-прежнему ввязывался в драки – вольно или невольно. Не далее как сегодня подрался с одним старым «эфиопом».
Поликлиника в Мицпе-Рамоне, как и любая аптека, любая лавка в глухой провинции, на перерыв не запиралась. Могли тебе лениво сказать: «У нас закрыто», но выталкивать человека на улицу никто бы не стал. Медперсонал разбредался на сиесту по домам, а народ заглядывал, посиживал в кондиционере, пил кофе, чесал языки. Местные сплетники считали поликлинику своим клубом.
Со временем и Гуревич приноровился спать в кабинете физиотерапии, называл это физиотерапевтическим сном. Если на него случайно натыкалась заведующая Инбаль, добрейшая тётка родом из Алжира, она охала и говорила: «Извините, доктор Гуревич, спите-спите, сладких снов!»
Сегодня в перерыв явилась старая плачущая «эфиопка». Кричала, что ничего не слышит, что ухо она потеряла, Всевышний его забрал… Администратор велела бабке заткнуться, сесть вот тут на стул в коридоре и ждать четырёх, когда начнётся приём. Но Гуревич всё равно проснулся от богоборческих воплей, зевнул, пригладил всклокоченные патлы, выглянул в коридор и зазвал старуху в кабинет. В лабиринте её разлапистого уха отоскоп обнаружил обычную пробку, которую Гуревич тут же самолично и ликвидировал – пустяки, не ждать же, когда с перерыва вернётся медсестра Света. Он никогда не делил работу на обязанности и вообще всё любил делать сам. (Мама говорила, что это нервное: «синдром тотального контроля», признак психопата.)
После чего вновь завалился спать…
Но старая эфиопка оказалась весьма фривольной девушкой. Осмотр уха – оно ведь дело довольно тесное к пациенту. Как ты увидишь проблему, если не придвинешься, чёрт побери, к этому уху вплотную? Вполне возможно, что в процессе осмотра маньяк Гуревич даже коснулся своим мерзким коленом краешка сари… или как там называются эти их белые одежды – между прочим, весьма живописные. Словом, поблагодарив доктора за возвращённое ухо, старая карга вернулась домой и пожаловалась супругу на пережитое надругательство. Минут через двадцать старик ворвался в поликлинику с намерением убить негодяя, который «трогал его жену, лез в её ухо и осквернил её одежды»! Он орал на весь посёлок, трясся и крутил в руках палку, как церемониймейстер полкового оркестра. Всё это с наслаждением наблюдали сидящие тут же, в партере, пациентки Гуревича – вся коммунальная гвардия, бравые русские пенсы.
Дважды разбуженный и вконец разъярённый Гуревич, уже не приглаживая патлы, выскочил из кабинета. Разумеется, не затем, чтобы врезать по уху старому идиоту, не мог же он бить пожилого человека на пороге, можно сказать, своего святилища! Однако пришлось. А куда денешься: старый чёрт, худой, как подросток, отлично владел оружием, своей сучковатой палкой. Наблюдая иногда, как эти поджарые жилистые ребята гоняют по улицам, держа свою трость под мышкой, Гуревич удивлялся – на что им вообще этот аксессуар? А вот на что, уважаемый доктор Гуревич…
– Чего эт на лбу у тебя? – спросил, покосившись, Элиша. – Подрался?
– Да нет, – отмахнулся он. – Это… случайно, о косяк. Элиша… – спросил Гуревич, – а все эти парни, ну, цари наши – Саул там, Давид, Соломон… – они тоже становились тараканами?
– А как же, – серьёзно ответил пророк Элиша. – Господь Всеблагой, да святится имя Его во веки веков, ему по херам: царь ты тут был или доктор Гуревич.
* * *
…Однажды, лет пять спустя, на Гуревича сошёл миг озарения.
Сошёл всё на тех же ступенях всё той же поликлиники, куда выходили они когда-то с Настей покурить. К тому времени Настя с Гариком давно уже вернулись в Россию, потому что тут (кстати, на глазах и при невольном участии Гуревича) с Настей случился нервный срыв. Она бросилась в тот самый легендарный каньон неожиданно и легко, когда весной, в самый пик цветения горных маков, рубиново-алых цветков, которые называют здесь «кровь Маккавеев», уговорила Гуревича в обеденный перерыв «прошвырнуться до красоты».
Хорошо, что уговорила. Потому что отнюдь не гигант Гуревич всё-таки вовремя рванулся и схватил Настю за подол. «И спас, – говорила потом гордая Катя, – эту дуру набитую!» Правда, он надолго сорвал голос, – видно, орал нечеловечески, пока тянул её из-под каменного барьера над обрывом, панически боясь, что юбка не выдержит и треснет и Настя улетит к чертям в свою немыслимую красоту; или сам он не выдержит и кувыркнётся за ней – отец семейства, любящий муж и неплохой всё же доктор. Вот доконала, металось в его мозгу, доконала меня всё же чья-то юбка!
Но Настю он выволок, и поскольку в процессе борьбы и вызволения её сильно побило о камни, а телефон свой Гуревич оставил на столе в кабинете, – он тащил Настю на себе до поликлиники, а потом вызывал скорую шипящим голосом.
Всё-таки душевное здоровье, милые вы мои, не такая уж уверенная норма…
Может, у каждого человека это особенная такая доминанта личности, с которой надо обращаться бережно, не гнуть её внутри себя по разные стороны жизни, не пробовать на крепость и износ. Не бросаться в глубины и бездны чужих религий, не отказываться от самого себя. А тянуться к близкому тебе теплу, просто тянуться к теплу, раскрываясь, как те самые трепетно пламенеющие цветки со странным именем «кровь Маккавеев».
В общем, постояв в одиночестве, Гуревич выщелкнул окурок и пошёл себе, пошёл… неспешно пошёл по направлению к смотровой площадке над обрывом, за которым чья-то могущественная воля расшвыряла, выплеснула в мир грозные угловато-щербатые скалы. Какая всё же мощь воображения у того, кто всё это сочинил и создал: и этот вывернутый наизнанку, окаменелый в миллионолетьях адский пуп, и «танцующие сосны» его юности, среди которых по утоптанной тропе они с папой катили на станцию!
…на лыжах, на лыжах. А какие санки весёлые-пёстрые были у него в детстве: рейка жёлтая, рейка синяя, рейка красная и зелёная…
И покатилась-покатилась дорога из детского сада… Санки катятся с приятным крахмальным хрустом. Это папа везёт его, папа заехал за ним после работы; он весь в своих мыслях и ничего не замечает, а пятилетний Сеня крутится по всем направлениям: то сядет, поджав ноги, как турецкий паша, гордо взирая по сторонам, то плюхнется на живот и рассматривает всё, что бежит вдоль полозьев. То ляжет на спину, и тогда в чёрных провальных туннелях неба между фонарями вспыхивает бешеная кутерьма ещё живых, ещё свободных в воздухе снежинок. Куда же, зачем они торопятся – упасть, умереть в утоптанной массе таких же снежинок?
