Так-с… Дело немедленно выходит на оперативный уровень. В этом случае первый вопрос: жива ли собака. Если жива, значит, здорова.
Начальство командирует Гуревича в полицию, где данного психа должны отлично знать. Такие придурки – как кинозвезды, говорит Дафна, они всем известны.
В полицейском отделении сидят двое симпатичных молодых полицейских, готовых отфутболить любого на первой же фразе. Но Гуревича голыми руками не возьмёшь, к тому же он – лицо официальное, министерское, ну и истории рассказывать умеет: бедная мама, покусанный ребёнок, бездомный псих, чокнутая псина… Рассказывает чуть ли не со слезами на глазах и разве что не лает в изобразительных целях. Главное: лицо ребёнку придётся обкалывать, а это уже серьёзно.
Полицейские тоже становятся серьёзными: все они любвеобильные восточные папаши. Номер мобильного телефона бомжа в хасидском малахае извлекается из базы данных почти мгновенно: правильно замечено, что такие люди нарасхват, они персоны публичные. Зовут Рами, фамилия Коэн. Здесь это всё равно как Петя Иванов. Один из полицейских набирает номер, переключает телефон в режим громкой связи, и следующие минут пять в помещении слышны юродивые вопли бездомного придурка, у которого всего-то и пытаются узнать: жива ли его проклятая собака. «Я на тебя срать хотел! Я тебя имел туда-сюда! – разносится по всему полицейскому участку, – я твою маму знать хотел там и сям! – Поразительно, насколько совпадают в матерной ругани разных народов топография и обозначения анатомических деталей! – И меня ты не найдёшь, и собаку мою не достанешь, и вообще, я живу в Ашкелоне!»
Он отключается, а Гуревич думает: интересно, что своего пса этот бродячий псих защищает куда лучше так называемых интеллигентных людей.
Между тем время идёт, ребёнка необходимо обезопасить, – неужели придётся обкалывать ему лицо?
– Ребёнок! – вскрикивает Гуревич, едва ли не рыдая. – За что он должен терпеть такую боль!
И тогда вступает в действие круговая порука сердобольных израильских папаш, которые тут по случаю оказались полицейскими при исполнении. Они мгновенно связываются с полицейским управлением в Ашкелоне, и разговор их течёт, журчит и вьётся, как лепет струй, как щебет двух мамочек на детской площадке:
«Послушай, душа моя… не стал бы тебя беспокоить, но дело в ребёнке… Совсем малыш, бедняга… такие страдания… Представь, как он будет плакать…»
И так далее. Минут пять по кабинету разносится жалостливая поэма, опять же, во всенародном звучании…
(Чего Гуревич на дух не переносит, так это местный восточный рахат-лукум в каждой фразе: вот это самое «душа моя!» – обращённое к мужчине, к женщине, к ребёнку, к почтовому и банковскому чиновнику, к начальнику и к подчинённому. Нет! Никогда и никто не заставит Гуревича, урождённого ленинградца, человека сдержанных чувств, обратиться к незнакомому человеку с этим дурацким сиропом на устах!)
Разговор двух полицейских между тем вышел на сухой информационный уровень. Здесь это выглядит так:
– Да, у нас в Ашкелоне всем известен этот подонок Рами. Ну, не подонок, слушай, у него справка, он ранен в голову в Первую Ливанскую кампанию. Когда-то был нормальным парнем, как мы с тобой, теперь же – сам понимаешь. Живёт у сестры, она выгоняет его время от времени, особенно летом, и её, несчастную, можно понять… Этот самый пёс – он его единственный друг, парень. Бросается на любого, кто приблизится к хозяину. Так что извини, душа моя, это мамаша виновата: недоглядела. Лучше надо за ребёнком присматривать.
– …да, но ребёнок, малыш, представь это невинное личико и здоровенную иглу! Вот у меня тут сидит мучитель, фашист из министерства, только и ждёт, чтобы всадить в розовую щёчку… – При этом он вытаращивает глаза и машет возмущённому Гуревичу: мол, брось, не обращай внимания! – Душа моя, представь, какие это страдания! Не мог бы ты мне – одолжение, пустяк… за мной не заржавеет. Пошли по адресу кого-то из твоих ребят, пусть только глянет: собака жива? Если жива, значит, здорова, сволочь. И ребёнок не будет мучиться. Крошка невинная… только представь на его месте своего сыночка, душа моя! Пусть глянет одним глазком – сидит ли она там, во дворе, эта бешеная пиляд!…
И это слово, почерпнутое из языка последней алии, прекрасно прижилось в народной речи.
Начальник участка опускает трубку и многозначительно переглядывается с Гуревичем. Тот вздыхает: надо ждать. Он не может уйти, не выяснив положения вещей.
Дежурный приглашает его присаживаться к столу поближе, а второй полицейский уезжает на мотоцикле и минут через десять возвращается с тремя питами: фалафель, хумус, соленья – всё очень вкусно! Гуревича угощают, он с благодарностью травит байки Отдела укусов… Ребята ржут и в ответ травят байки полицейского участка. Затем секретарша варит кофе, и это настоящий арабский кофе, а не какое-нибудь растворимое дерьмо.
Наконец звонит Ашкелон, и на сей раз по громкой связи на всё отделение разносится рёв взбешённого полицейского на другом конце провода.
– Она жива! Она ещё как жива, эта бешеная пиляд!!! Она не только жива, она покусала моего парня, когда тот заглянул в калитку – просто убедиться, что тварь ещё таскает ноги! Она бросилась на него, как тигр! А рядом прыгал тот псих Рами, хохотал и бил кулаками по коленям, и пердел от восторга! А что с ним сделаешь, душа моя?! Там на калитке табличка: «Осторожно, злая собака. Частные владения»!
Гуревич допивает кофе и покидает полицейский участок, безуспешно пытаясь скрыть своё абсолютное удовлетворение. Ребёнок в безопасности, это главное, раны заживут, как на… собаке, а вот мамаше надо бы накостылять, и, будьте уверены, Гуревич сделает это с огромным удовольствием: небось сидела на скамейке, лясы точила с товарками: «Ах, душа моя, ты только представь: он входит, а я не одета… ты не поверишь, душа моя!».
За ребёнком, за ребёнком лучше смотри! Пиляд!
Смотрящий
Она является каждую неделю, как на работу, – странная девушка… Голова повязана бедуинским платком, обе руки забинтованы, на лице – виноватая улыбка. Каждую неделю!
Постучит тихонько, приоткроет дверь, глянет – удостовериться, что Гуревич на месте. А потом бочком-бочком протиснется в кабинет и сокрушённо так плечами пожимает. И обе руки вытягивает, вроде как приглашая полюбоваться.
– Что, опять?!
– Да вот как-то так…
– Когда ты поумнеешь! – вскрикивает он.
Она подбирала по округе, кормила и лечила бродячих котов; те её раздирали. В этой стране бродячие кошки – исчадия ада. Потомки длинноногих пустынных египетских кошек с маленькой сухой головой и горящими от ненависти к человеку жёлтыми глазами. Довольно мерзкие на вид твари. Но котята не лишены обаяния. Дети, как-никак: к ним душа тянется.
Зина – девушку звали. Приехала из Каменец-Подольска, у кого-то здесь работала няней. Глядя на эти израненные руки, можно представить, что чувствовали родители, доверившие ей своё дитя. Гуревич каждый раз ожидал известия, что её уволили. Каждую неделю в свой единственный выходной она обходила округу, обшаривая кусты, канавы и мусорные баки, – спасала, кормила, накладывала шину на сломанные кошачьи лапы, перевязывала их раны.
