– Помнишь… – однажды сдавленно оборвал его Тимур, – Серёжу маленького помнишь – в нашей клинической больнице? Серенький его все звали. Как он встречал меня, помнишь: волосики белые, вразлёт: «Папа пришёл! Папа пришёл!»…
– Перестань!
– Если б тогда уже Софка была… мы бы усыновили. Я хотел, но струсил. Открытку подписал: «Твой друг…» А сейчас нутро болит, Сеня, болит и рыгает. Фонтаном наружу бьёт…
– Перестань, – повторил Гуревич. – Ты тогда и сам был пацан. А потом он вырос.
Все такие пронзительные…
Жизнь вообще пронзительная штука, и можно пережить всякое-страшное, можно сосредоточиться, взять себя в руки, сцепить зубы и преодолеть ради семьи непреодолимое, полагая себя сильным человеком… А потом заплакать на тех самых заводных курочках, которые клюют по зёрнышку жизнь, и на инородцах, которые с болезненной страстью блюдут строгую чистоту родного же, в конце концов, мать вашу, никуда ж не деться, – языка!
Терраса, где со своими предновогодними мешками-котомками осел в кафе Гуревич, нависала над шоссе. С соседней улицы сюда поминутно выруливали зелёные автобусы компании Эгед. Притормозив на остановке, брали пассажиров и, газанув, увалисто разгонялись дальше.
Гуревич сидел, щурился, подставив голову солнцу, хотя, может, и стоило передвинуть стул левее, в тень. Но он хотел, чтобы немного темя загорело: там наметилась лысина, небольшая, но досадная, и Катя стала отпускать непозволительные шуточки про гриб-шампиньон. Может, вообще решительно обриться наголо, подумал он, как престарелый майор Дудик Немировский? Тот весь бронзовый, от макушки до кончиков пальцев – на днях вернулся из Индии, где они с женой, родной, между прочим, дочерью Гуревича, опять кого-то спасали – кажется, из пещер? или из пропасти? – и вновь умчались прочь, не успев повидаться с родителями, ибо где-то во Флориде ни с того ни с сего рухнул небоскрёб, подмяв под себя сотни три живых душ.
Гуревич предпочитал изгонять все эти ужасы из своего маниакального воображения, хотя уже и признавался себе, что в вопросах безопасности своего ребёнка полностью полагается на неизменно присутствующего рядом с ней Дудика.
Он не говорил Кате, что, просматривая позавчера газету, наткнулся на репортаж о работе группы наших спасателей на месте трагедии: трижды прочитал, выдрал страницу и выбросил, чтобы Кате на глаза не попалась. Ночью вставал, капал себе валерьянку, но так и не заснул.
«Они работают на горе обломков, – эти удивительные, особенные люди. Всю жаркую и влажную ночь, да и весь день, – в шлемах, перчатках, тяжёлых бутсах, респираторах, рядом с кранами, экскаваторами, бульдозерами, в тучах пыли, – делают своё тяжкое и опасное дело, разбирая завалы в поисках тел. Психологически невероятно тяжело, ведь это – могила ста шестидесяти человек… Руководитель группы израильтян, майор Н…» – на этих словах Гуревич и смял поскорее страницу: вот этого Кате совсем не нужно было читать…
Кате читать этого было не нужно, но она, конечно же, это прочла: когда муж вырывает, сминает и выбрасывает страницу газеты, это означает только одно: Дудик и Сима с ребятами перешли на режим обнаружения погибших, – потому как живых там, конечно, уже не осталось.
Дождавшись, пока Гуревич уйдёт в свой Отдел собачьих укусов и кошачьей мочи, добыла из мусорки мятый лист, расправила на коленях и убедилась, что права:
«Долгие часы ночных смен мы следили за маленькими фигурками спасателей с фонарями – то широко рассыпавшихся по кургану, то вдруг собиравшихся там, где замирали и лаяли умные собаки. И вот туда, под нависающую рваную плиту бетона, устремлялись люди в белых комбинезонах, осторожно наполнявшие белые мешки и уносившие их прочь. Всё больше тел извлекается из завалов. Тяжело это даже видеть – а как это физически осуществлять – там, на обломках трагедии? Рабочая площадка освещена огромными LED-лампами в белых тканевых «абажурах» – чтобы не слепить спасателей. Израильскую команду здесь уважают: они не только день за днём тяжело и опасно работают физически, но и внедрили несколько важных технологических/компьютерных решений. Руководитель их, огромный суровый мужик, при взгляде на которого вспоминается: «слуга царю, отец солдатам»…»
– Это Дудик – суровый?! – спросила Катя автора заметки. И плечами пожала: – Глупости какие! Ты ни черта не понимаешь. Дудик – забавный и нежный… – Газетку же смяла и снова упрятала поглубже в ведро. Гуревичу совсем не нужно было знать, что она знает.
* * *
Сидя под тентом, он вспомнил, как на заре здешней жизни выбивал тут шекели из чресл железных коней в зале детских аттракционов. Даже сейчас ему становилось зябко от того давнего отчаяния. С тех пор прошло… ох, даже подумать страшно, сколько лет.
За соседним столиком молодая мама кормила пирожными двух дочерей-близняшек лет четырёх. Щекастые, кудрявые и некрасивые, они смотрели на мир глазами такой обморочной синевы, что сердце уплывало, и будущий мир множился и отражался в этих глазах, и продолжался в них.
Два года назад средние дети, Дымчик с женой, собравшись на карнавал в Венецию, сгрузили Гуревичам младшего внука Но́ама. Было ему тогда годика три; по местному обычаю, его ещё ни разу не стригли. Рыженький, кудрявый, малыш был – вылитый ягнёнок. Мать прихватывала его кудри цветными резинками, красными и синими. Ещё чуть-чуть, и бантик понадобится, как у девчонки. «Что за богема! – возмущалась баба Катя. – Что за дамское безобразие!»
Дети выдали на неделю внуково барахлишко, вкусно пообедали, милостиво приняли «отпускной подарок» – пятьсот евро, а уже на пороге Дымчик сказал:
– Пап, может, отведёшь мужика подстричь? У тебя же, вроде, парикмахерша знакомая?
И на другой день Гуревич повёл трехлетнего Ноама к мастеру Лиде.
Та уже лет десять держала свой бизнес – неподалёку, в длинной торговой аркаде. Небольшая комната, зеркала, два кресла. Самолично стригла, красила, мыла-укладывала. На ещё одного мастера, говорила, «пороху нет». Гуревич Лиду уважал: мать-одиночка из Золотоноши, учительница младших классов, она переломила судьбу, окончила курсы парикмахеров и отважно открыла свою новую жизнь. И не прогадала: вся пожилая русская публика предпочитала своего мастера: вот тут, Лидочка, слегка подравняй, солнышко? И сама скажи, в какой лучше красить, чтоб седину не сразу видать… А этим местным цирюльникам в шикарных салонах – разве скажешь? Там дыхнуть боишься…
Словом, Лида поднялась на русских пенсионерах. За последние годы их гвардия, признаться, сильно поредела. Ну так и Лида уже собиралась на пенсию. Шо той жызни…
Гуревич с Ноамом чинно вошли в прохладу парикмахерской. Переждали укладку пожилой огненноволосой дамы, которая в зеркале пыталась кокетничать с притихшим мальчиком, а когда наконец Лида пригласила их в кресло, Ноам не то что испугался, но заупрямился и захныкал.
– Возьми его на колени, – распорядилась Лида. – Он сразу успокоится.
– А тебе разве так удобно работать?
– А ты о моём удобстве не думай, – сказала она. – Как будем стричь молодого человека?
