«Сонное суеверство. Нечто о том слыхали. Ныне я видел, потерявши, отыскавши Наташу в присутствии Вел[икого] Гет[мана] с 5-ю Мальтицовыми девицами на ряду калмыковатую с горбом, так что разсмеялся.
Поди сюда, гетман,
Казак твой на аркан.
Ты Терзиту подобен.
Mars пошлет Геркулеса,
А ты пошлешь Зевеса.
И Царь-Град вам покорен»
[1075].
Конечно, терять, искать и находить во сне дорогого человека, обезображенного горбом, да еще с измененными чертами лица, – фантасмагория, вызванная обостренным чувством тревоги. Но вот то, что отыскивает он дочь в присутствии Великого Гетмана, то есть Потемкина, известного своими распущенными нравами, да еще упоминание баронессы Мальтиц, гофмейстерины двора, руководящей фрейлинами и называемой в общественном мнении великосветской сводней, – это уже не фантасмагория, а огромный страх за невинность горячо любимой Суворочки. Заметим, что вирши резко направлены против того, кто еще недавно был его главным покровителем. Но об этом позже. Страх отдать Наташу под «попечение» Мальтиц толкал его писать достаточно открыто то, что он думает о придворных нравах:
«…видите меня готовым быть Наташу отдать Б[аронессе] Мальтиц без шуму, как казнили в Бастилии, но при возвращении Двора в С[анкт]-П[етер] бу[рг], страшась безнравия, будет Г[рафиня] Н[аталья] В[олодимировн]а
[1076] присмотр над ней, как был, до моего возвращенья, которое скоряе соверши Господь Бог! М[атери] Б[ожией] (Богородицаа) под Покров!»
[1077]
Конечно, это написано Д. И. Хвостову, в чьей верности герой наш уверен, но кто может быть уверен в скромности почтовой бумаги? Уж не подобное ли полное откровенных мыслей и чувств письмо показал поверенный в его делах и очень близкий ему сотрудник П. Г. Корицкий фавориту П. А. Зубову? Об этом упоминает Суворов в письме Д. И. Хвостову от 30 июля 1792 г.:
«Но что делает наша Кор[ицким] разсеянная записка…»
[1078].
Полководец был уверен, что ее содержание стало известно императрице и явилось причиной ее немилости. Может быть, там были язвительные отзывы о Потемкине, а не о ней? Ибо порицание своих и придворных нравов императрица еще менее была бы склонна прощать. Кто знает? Но само сравнение передачи дочери под надзор гофмейстерины с заточением и казнью в Бастилии – это уже очень большая дерзость. Но страх за дочь сильнее осторожности, и в очередном письме к Д. И. Хвостову полководец снова касается опасной темы:
«Наташа в чертогах: Борят[инск]ая, Соф[ья] Степ[анов]на
[1079], хоть не мой язык, не затевают ли они заповедным товаром промышлять
[1080]… Туда… или сюда. Увы, дайте нож, я вон из России. Подозревайте всех от вечера до утра, день в вашей власти, чей присмотр? К[атерина] И[вановна] Нелидова] Мальтицева с нимфами. Никому не верьте, ни Горациям, ни Меркуриям, Мальтицовым Жан-Жакам; прочие адския просвещения. Бдите на симптомы»
[1081].
Тут уже он переходит все границы разумного: с чужих слов подозревает в сводничестве и княгиню М. В. Барятинскую.
Он добился своего летом 1791 г., когда двор переехал в Царское Село, но дело получило такую огласку, что благорасположенный к Суворову подполковник Ф. В. Остен-Сакен, тот самый, которому он поручит выписать себе газеты и журналы на следующий 1792 г., пришлет ему вполне благоразумное письмо 11 августа:
«Ваше Сиятельство! Графиня живет с ея кузиной, что возможно, пока двора нет здесь
[1082], но коль скоро он вернется, нет никакой причины ея удерживать. Вы знаете, какими красками росписывали враги Ваши поступки, когда Вы требовали ея возвращения. Самолюбие вещь щекотливая
[1083], и Вы умеете щадить даже частных лиц; впрочем, уже нет здесь того человека, который мог бы бросить на Вас тень
[1084]; поэтому мой совет был бы: действуйте с большою деликатностью
[1085]. Нужно чтобы графиня была уже при дворе в тот день, когда императрица вернется в город. Что мир заключен – это верно, и поговаривают о поездке двора в Москву для празднования его. Этот случай не самый удобный из всех, какие только можно было придумать, чтобы оставить графиню там? Все приличия были бы соблюдены, а невинность ея навсегда ограждена от всякого преследования»
[1086].
Генерал наш вынужден уступить, хотя дух его по-прежнему в смятении, что видно из письма к Д. И. Хвостову от 20 августа:
«Любезная моя дочь Наташа, Божие благословение с тобою! <…> Извлечь из дворца Наташу! О! ежели Господь Бог в том препособил! Худо…»
[1087]
Но более перечить воле судьбы и императрицы он не может, и в сентябре дочь начинает вновь появляться при дворе, но живет у Д. И. Хвостова – так надежнее. Об этом сказано и в письме к «племяннику» от 7 сентября:
«Так и Вы! который для Наташи второй батюшка при милости тетушкиной, и доколе так, дворец ей не мешает при правилах Ваших…»
[1088]
Буря в стакане воды утихла, но мутный осадок и горький привкус остались.
Вторая ошибка. Она гораздо более прискорбна, чем первая: Суворов пошел в апреле 1791 г. против Потемкина. Придворные недруги фельдмаршала сумели оплести нашего полководца липкой паутиной лести и сыграть на его чувствах приверженности общественному благу. Главными деятелями коварной интриги были ловкие и хитроумные царедворцы, субъекты, изощрившиеся в искусстве наушничества, закулисных комбинаций, тонкие знатоки умения играть на человеческих слабостях и простодушии. Это знатные аристократы: граф Н. И. Салтыков и князь Н. В. Репнин. Не имея ни сил, ни мужества открыто вступить в единоборство за власть с князем Таврическим, они делали ставку на продвижение к императрице нового фаворита, своего «человечка». Таковым оказался молодой гвардейский офицер П. А. Зубов, страстный карьерист, которого Салтыков сумел протолкнуть на завидное место, опустевшее, когда ставленник Потемкина А. М. Дмитриев-Мамонов сам покинул Екатерину II. У Зубова не было никаких убеждений, кроме безграничного желания собственного преуспеяния. Но он умел приспосабливаться к тому, чьего покровительства доискивался, этим и был полезен интриганам. Малообразованный и ленивый, он пока что предпочитал молчать и внимательно слушать собеседников, производя на них этим очень хорошее впечатление. Постаревшей императрице казался он воплощением не только молодости, но и будущего, в котором ей хотелось еще пожить и «поработать». Это видно из диалога, зафиксированного А. В. Храповицким в своих записках:
