Ну а раз Потемкин сам все объяснял по карте, то, значит, и идея принадлежала ему. И вот теперь он торжествует. А в Суворове у интриганов теперь острая необходимость отпала, и тесные взаимосвязи с ним даже компрометируют, поэтому пусть он и будет скомпрометирован один. Очевидно, тут же в очень уклончивой форме было послано на шведскую границу письмо, весьма «деликатно» объявляющее о приостановке марьяжных соображений. Ответом на него является поистине отчаянное место из его письма к Д. И. Хвостову от 20 июля из Кюменьгорода. Мы уже цитировали его начало с рассказом о фантасмагорическом сне, где главная героиня Наташа, и с несколько нескладной эпиграммой на князя Таврического. Следом же за стихами идет следующий абзац:
«Г[рафа] Н[иколая] И[вановича] С[алтыкова] сын… Тупой ответ. Для чего не помолвка, сговор, обрученье? Отложить на года на два. Холодный ответ: почивает тут цель! <…> Какая? Ускромя Г[рафа] А[ндрея] П[етровича] Ш[увало]в[а], Гет[ман] и сераль – Боже соблюди!..»
[1117]
Обширные замыслы и надежды стремительно стали сжиматься до размеров командования войсками и сооружения укреплений на шведской границе в Финляндии, а мечты об общем благе сменяются сетованиями об ускользающем призрачном генерал-адъютантстве.
Кое-что Суворов начинает понимать о фаворите и его способностях уже в этом письме:
«У П[латона] Александровича] длят, избирают время, – у Гетмана
[1118] все секунды…»
[1119]
Какая верная характеристика: Зубов постоянно медлит, так как таится, ищет удобного мгновения и хорошего настроения императрицы, то есть внутренне слаб. Потемкин же все делает мгновенно, так как знает, что прав, а значит, и силен.
К сожалению, Суворов медленно расставался с внушенными ему надеждами. Чтобы осознать это, надо прочитать все упоминания в его письмах о вожделенном генерал-адъютантстве. 14–15 августа 1791 г.:
«Но я еще не Г[енерал]-Ад[ъ]ю[тан]т!..»
[1120]
20 сентября:
«Естли б мне быть Ком[андиром] Вспомогательного] к[орпус]а, не проникло бы, или то была летучая прибаска, а той замашкой хотеть меня в С[анкт]-П[етер]б[ург], то для чего же я не Г[енерал]-Адъ[ютан]т, как то почиталось не мудреным? Могло бы то мне приобрести перемену от периода ж[е]н[и]х[овского] плана, иначе только я буду мартышкин каштанный кот
[1121]. Что ж я до сего выиграл, кроме временностей
[1122], правда, к пользе доказал мои качества
[1123], но неприязненного мне К[нязя] П[отемкина] сделал или вечным злодеем или обратиться мне паки к нему в сателиты, последуя всем прочим до единого, и в обоих видах ждать гибели
[1124]… Г[енерал]-Ад[ъютанто]м и в неприятном положении оплечился бы я
[1125] с Г[рафом] Анг[альто]м…»
[1126]
Как ни странно, но и после такого приближения к истине Суворов продолжал все-таки еще питать иллюзии и по прошествии десяти месяцев с 20 сентября. Начало августа 1792 г.:
«Г[енерал] Адъ[ютант] у меня в перспективе, настоит без бриги
[1127] награждение с изреченному к одному Марсову полю…»
[1128]
20 октября 1972 г.:
«Стыд измаильский из меня не исчез, сколько времени тянется одно Гене[рал]-Адъю[танство]: от Ирода к Пилату, от Пилата к Ироду. Обещать можно до замирения, до новой войны и до нового замирения. Притяжением цело и с тем, когда б турки ушли, но сдались бы варвары на аккорд, то мало. А по штурму жизнь и репутацию. Сердце рвется кровию незабвенно ко удовлетворениям…»
[1129]
Он сетует на неопределенность положения, на бесконечно тянущееся, но так и неисполняемое обещание сделать его генерал-адъютантом. Бесконечность бюрократических перепасовок своих надежд он объясняет нежеланием ни Зубова, ни Турчанинова брать на себя ответственность за ходатайство перед императрицей о награждении его столь еще желанным генерал-адъютантством. Отсюда и появляется евангельский сюжет о нежелании ни Пилата, ни тетрарха Иудеи Ирода судить Христа и о пересылках подсудимого от одной власти к другой. Он ясно начал понимать, что так тянуть можно бесконечно. Поэтому-то в его письмах появляются нотки отчаяния:
«Я полевой солдат! Нет военного или сопряженно-политического театра: в Херсоне я полезен и имею на то права больше всех…»
[1130]
Через несколько дней крик его истомленной души еще отчаяннее:
«Странствую в сих каменистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке!»
[1131]
Никак не избыть ему этой боли от неудовлетворенного ожидания, и через две-три недели он снова пишет об этом все тому же Д. И. Хвостову в октябре-ноябре 1792 г.:
«П[етру] И[вановичу] Т[урчанинову]: я не Г[енерал]-Ад[ъютант], нет недельной перспективы: и дежурства Репнина мне бега! Светил бы месяц звезды колом. Царь жалует, псарь не жалует…»
[1132]
